Бабушка – победоносное слово!
Святитель Феофан Затворник
Мы созванивались с бабушкой еженедельно, по субботам. Бабушка была полулежачей, и телефон был для неё средством не только связи, но также развлечения и, между прочим, самореализации. Если я забывал позвонить, она ничтоже сумняшеся набирала с городского луганского прямиком мне на московский мобильный, и после поднятия трубки на другой стороне допрежь всего слышалось напряжённое сопение и обида до слёз. Нет, она не самодурствовала в силу возраста, она просто-напросто сердилась на мою возможную неблагодарность. На деле же я каждодневно был погружён в работу, а бабушка находилась совсем в другом углу моего сердца, который привычка не имела права цеплять.
И нет, подобный ритуал меня не напрягал. Знаю и видел, многие старики требуют чуть ли не ежедневного поклонения себе, звонков, отчётов, дают советы по поводу и без, пересказывают свои дни едва не поминутно и тем самым изображают театр одного актёра с потомством в роли зрителей. У нас с бабушкой было не так. Вообще, оглядываясь назад, я замечаю, что нормы нашей семьи зачастую происходили из норм, которых просто-напросто нет в современности, и, честно говоря, я даже не знаю точно, откуда они. Спустя годы мне наконец понятно, что одной из таких негласных норм было «любить, но не человекоугодничать».
Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Вот я и звонил по любви, ибо по рождении Господь отдал меня на воспитание старой женщине, исполнившей сказанное апостолом на деле. Более кроткого и терпеливого человека я в жизни не видел. С бабушкой можно было обсуждать что угодно: от неприличных анекдотов до сюжета кампании игры StarCraft: Brood War. Я никогда не слышал от неё грубостей и вообще дурных слов о ком-либо, зато наблюдал заботу о других вплоть до самоотречения, равно как и самоограничение чуть не до юродства. Заменить старые разваливающиеся очки? Боже упаси, и так сойдёт! Внук решил помыть посуду самостоятельно? Немедленно схватить ходунки, отобрать и плескаться на девятом десятке лет в холодной воде самостоятельно! Кажется, однажды она даже подшутила над собой и над нами с дедом, попросив отвезти себя к, прости Господи, врачу-гомеопату и ничего, конечно же, у него не приобретя…
Еженедельно я набирал хитрый код из телефонной карточки. Иногда мне говорилось, чтобы я теперь связывался только через пару недель. Обычно этого не получалось и тогда бабушка звонила мне сама. Следуя инструкции, я поднимал трубку служебного телефона и произносил стандартное: Эспэ два, Бовкун.
– Привет, Бовкун! – с явно слышимой на том конце провода улыбкой приветствовала меня бабушка.
– Ну здарова, Бовкун, – отвечал я ей хмуро.
***
В марте того года при очередном сеансе связи она была в слезах.
– Внучичок, нас бомбить будут!
Я рассмеялся.
– Бабушка, да кому вы нужны, бомбить вас!
Бабушка успокоилась. Она, вообще-то, всегда быстро успокаивалась.
В апреле её не стало, а Луганск всё-таки бомбили. Думаю, бабушка просто подходила к той черте, за которой время не имеет значения. Позже дедушка рассказал мне, как это произошло.
У бабушки случился ещё один инсульт. И если раньше она ходила с ходунками, а после, упав и сломав руку, бодро каталась на инвалидном кресле, то второй инсульт уложил её обратно на постель в её вечно полутёмной и пропахшей лекарствами комнате. Дедушка вызвал врача и принялся массировать ей ноги. Бабушка очнулась, обвела взглядом комнату, хотела что-то сказать и не смогла. А потом её ноги похолодели.
Однажды я был свидетелем совсем другой смерти. Полустенания-полукрики, многочасовая агония. Глазные яблоки, перекатывающиеся туда-сюда под веками.
Это – душа, лицезреющая бесов и оттого не хотящая выходить из измученного тела, тщась спрятаться в нём. Духов злобы можно отогнать, но не оттого ли они и здесь, что ближние умирающего не были научены этому?..
А бабушку Господь просто тихо выключил, смирив последний раз.
Приехать на похороны я не смог. Какое там! Украину лихорадит, за Славянск бои (кого? с кем? за что?). Я находил это опасным, и бабушка согласилась бы со мной. Попытался объяснить это дедушке, но он, по-моему, просто не понял. Ну похороны же! Надо ехать! Как может быть иначе? Вот, один из отголосков бытовой древности, без всяких «потому что». Похоронят её быстро и эффективно и без меня (как хоронят сейчас большинство людей), а молиться можно и в Москве. Хотя, если честно, ещё неизвестно, кто за кого молиться будет…
***
В тот год в Луганск мне удалось добраться только осенью. План был такой: поездом до Каменска-Шахтинского, а оттуда на привезённом с собой велосипеде через КПП «Изварино» до Луганска. Но Господь, конечно, подкорректировал мой дурацкий план.
До Изварино я добрался на бомбиле, а уже там, ожидая во внушительной очереди, обнаружил, что одно из колёс спустило, будучи пробитым при перевозке.
Как на луганской таможне досматривали проходящих? Да никак. Рентген на стороне России не работал, а люди с автоматами останавливали своё внимание только на слишком уж выделяющихся из общей массы. По итогу при определённом везении через границу можно было таскать всё, что угодно. Да наверняка и таскали… Меня в итоге подобрал рейсовый автобус и, стоя на подножке рядом с водителем, я приготовился смотреть войну.
Вопреки ожиданиям, война не множила впечатления, а скорее изымала их из нормы будней. Добавились разве что только блокпосты да многочисленные люди в военной форме.
Бо́льшую часть Луганска составляет частный сектор. Одно- и двухэтажные домики с участком под огород всюду обрамляют более современную застройку. По сей день запросто можно увидеть перед подъездом многоквартирного дома бабу, пасущую коз. Наверное, этот дуализм и составляет суть Луганска, являясь источником его проблем и его силы. Ведь если в каждом маленьком домовладении есть свой хозяин, то нужно быть круглым идиотом, чтобы идти воевать с ним и всеми его соседями разом.
Разрушения в частном секторе были слабо различимы. На дороги же в центре легли многочисленные миномётные оспины. Распотрошённые заправки, разбитые витрины, отметины от осколков тут и там на фасадах зданий. Парк перед бывшей Облгосадминистрацией был едва ли не перепахан ракетами. А самую высокую недостроенную жилую многоэтажку украинские военные явно использовали для пристрелки орудий.
Водитель высадил нас на автовокзале. Шрапнель от мины некогда полоснула и прошла сквозь одну из железных стен близ расположенного склада-магазина. Было ясно, что если бы там находился человек, в живых бы его уже не было. Взвалив на себя чехол с велосипедом, я побрёл ловить маршрутку на Восток.
Маршрутка, на удивление, поймалась быстро. Я принялся затаскивать велосипед в видавший виды салон.
– Это у тебя, что, ПЗРК? – внезапно подала изнутри голос бабушка «божий одуванчик». И, прежде чем я нашёл, что ответить, она продолжила:
– А дай в себя стрельнуть!
– Не, это велосипед, – пробормотал я, натурально обалдев.
Я вдруг ощутил себя в третьем лице, героем то ли бородатого анекдота, то ли картинки-демотиватора, то ли фейк-ньюс. Бабуля же отвернулась.
Той осенью Луганск, зажатый между необходимостью и невозможностью, постился.
Центральный рынок, имевший (и имеющий поныне) отдохновение только в понедельник, а в воскресенье привычно торговавший с утра и до упора, сгорел после попадания в него снаряда. Восточному рынку тоже досталось, а на следующем за ним перекрёстке людей посреди бела дня и вовсе разорвало минами. Большинство предприятий закрылось. Абрикосы, коими славны луганские дворы, и те дружно порешили не родиться. Почему-то пропали кузнечики и стрекозы.
Я перемещался по городу и ничего не понимал. Его дуализм приобрёл совсем иное качество. В нём, по-моему, впервые за многие годы моих наблюдений во время приездов к дедушке и бабушке на летние каникулы было здоровое движение за пределами «купи-разрекламируй-продай» – но уже из-за войны. Неприметные доселе здания превращались в бастионы. На улицах прямо под открытым небом местами экспонировались остатки кассетных бомб и других боеприпасов, прилетавших в город извне. Интерес заставлял доставать из кармана смартфон, чтобы сфотографировать результат того или иного попадания, но некая брезгливость (а иногда и ласковые замечания грустных прохожих) заставляла руку отдёргиваться. Паспорт у меня в городе проверили лишь однажды, да и то только потому, что в поисках WiFi я слишком задержался у какого-то военного объекта. Раскрыв документ, я указал пальцем на место своего рождения и на этом вопросы у вооружённых автоматами людей закончились.
Магазины были темны и полупусты, хотя всё самое необходимое в них находилось. Вот только выбора продуктов не было, и это вводило в ступор. Хочешь консервов? Вот тебе тунец. Молочка? Бери донецкое молоко или кефир. Сладкое? Скушай сникерс. Хлеб? Вот тебе батон, а вот булка «Московская». Причём состоять эта булка будет исключительно из воды, муки, дрожжей и сахара. На улучшители средств нет! Поди найди такую в магазине сегодня.
«Горгаз» вежливо извинялся за отсутствие запаса газовых счётчиков («снаряд попал в склад»), правительство вывешивало прямо на фасаде Облгосадминистрации объявления о том, что делать при наступлении типичных ситуаций вроде «нечего кушать», «где брать питьевую воду», «повреждён дом», «какая местная радиостанция функционирует». Священники вместе с заунывным хором из старушек неспешно служили Литургию, а после массово крестили людей в военной форме. Трудились не покладая рук и работники кладбища, изо дня в день прираставшего свежими могилами. Ополченцев хоронили особо, на центральной аллее. Да и сейчас хоронят там же…
[См. фото выше.]
Бытовая древность перед поездкой на могилу к бабушке потребовала навестить родственников. Мне немедля попытались всучить пакет с конфетами и печеньем, «на могилку покрошить, чтоб птички на небо унесли». Я попытался объяснить, что если уж какую еду с собой и брать, то только в качестве милостыни для нищих. Меня, конечно, не поняли, а объяснять, что прочитать на могиле Литию куда важнее, чем стать источником птичьего помёта, я не стал.
Тогда, на Каменнобродском кладбище, я впервые услышал, как звучат летящие пули. Словно майские жуки-спринтеры, проносились они где-то рядом и с глухим шлепком вонзались то ли в деревья, то ли в землю неподалёку. Выстрелов не слышалось, и оттого, наверное, и не было боязно. Ну а дедушка с его севшим слухом и вовсе был бесстрашен и знай крестился, опираясь на свою палку. Тогда мне вдруг пришло в голову, что глухота под старость есть не проклятие, а дар Божий, своего рода личный информационный пост.
Вечера были наполнены уханьем от выстрелов из тяжёлых орудий. Они отчётливо прослушивались, если встать подле высокой кирпичной или бетонной стены. С окраин города поднимались столбы дыма. Просматривать городские вебкамеры перед выходом из дома вошло у людей в привычку.
Да и вообще, на долгие годы вперёд положительный ответ на вопрос «А ты в четырнадцатом году здесь был?» у луганчан начал считаться чем-то вроде проверки на вшивость.
***
Наверное, Господь уберёг меня в тот год от продолжения моих небезопасных прогулок – я сильно отравился, и мне было уже не до войны. Дедушка отвёз меня, обессиленного от невозможности принимать пищу, на своём автомобиле едва ли не того же года выпуска, что и я сам, до Изварино. Отвёз и бодро отрекомендовал тамошним вооружённым людям ровно так же, как и на других таможнях много раз до этого: мол, глядите, я вам внука привёз…
Одно из последних смутных впечатлений той осени: проезд мимо Новосветловки, где, на первый взгляд, не осталось ни одного неповреждённого дома – по всем будто крупнокалиберным пулемётом прошлись…
Вернувшись в Москву и зайдя в ближайший магазин за хлебом, я вдруг прослезился. Хлеб там закончился. Остался только дорогущий из выбеленной хлором американской муки. Для сэндвичей.
Моим рассказам никто не верил. Одни дружно переводили разговор на «от теперь-то америкосы получат!», другие прозрачно намекали, что кондиционеры всё же могут взрываться сами по себе от одного вида РПГ в руках сепаратиста. Третьим же было всё равно.
