Как назло, сегодня моросило с утра. Два констебля, высокий мужчина с рыжей бородкой, и женщина, совсем ещё молоденькая блондиночка, вышли из машины и, раскрыв зонты, не спеша направились к дому. У калитки они остановились: буйные кусты красной, фиолетовой и жёлто-оранжевой буганвилии, в тон ржавчине, так разрослись, что замуровали крохотный проход надёжней всяких замков. Блюстители порядка оглянулись: покосившиеся ворота тоже заперты; придётся изрядно потрудиться, чтобы их открыть.
Минуя озёра слякоти, констебли прошли по мокрому участку и выбрались на дорожку, что вела к крыльцу. Перед крыльцом стояла огромная лужа. Они остановились, - почему-то они не спешили преодолеть её и подняться к двери. Постояв немного, полицейские вернулись к машине, сели, и там начали о чём-то переговариваться. Казалось, они кого-то ждали...
Вся эта история была настолько удручающе простой, что на первый взгляд казалась естественной, а потому особенно жуткой. Даже их, закалённых законом констебелей, тоска брала оттого, что беззащитную старуху обманом выживает из собственного дома некая парочка «новых рашенс», которых та, по доброте своей, имела неосторожность приютить, не приняв для этого некоторых легальных мер предосторожности. За последнее время таких историй много, - сейчас в газетах почти что всего мира гремят истории о пресловутых «рашенс», которые, как гром среди ясного неба, нарушают спокойный уклад жизни на капиталистическом западе. История этой старухи, то есть, мисс Ходянко, тоже нашумела в местных газетах. Однако, пострадавшая официальной жалобы им, констеблям, не подавала. Следовательно у них не было законных оснований вмешиваться в это дело.
Вмешаться пришлось совсем по другой причине. Дело даже не в том, что старушка не подчинилась требованию новых хозяев освободить дом. А в том, что она, «подарив» свой дом посторонним лицам, в течение двух месяцев продолжала, уже незаконно, получать пенсию. Кроме того, она не отзывалась на повестки из суда. В рамках закона, жульничество такого рода считалось серьёзным преступлением: обман федерального правительства или налогового отдела карался сурово. И старушке, - несмотря на то, что ей было уже далеко за восемдесят, для острастки и назидания, и формальности ради, - грозила тюрьма на 6-8 месяцев. Таким образом, блюстители порядка пришли для того, чтобы лично известить бывшую владелицу дома, мисс Ходянко, о том, что её, для выяснения создавшегося положения, вызывают в суд. Конечно, из гуманных соображений, в случае надобности, констебли намеревались также, вежливо и корректно, предложить старушке помочь перебраться в дом для престарелых...
А между тем, мелкий дождь припустил и скоро ударил ливнем; ветер усиливался с каждой минутой; точно от гнева, почерневшее небо застонало, угрожая в любую минуту разразиться бурей. К счастью, в конце улицы показалась высокая худощавая фигура под зонтом: это был переводчик. Его вызвали, потому что за сорок лет жизни в Австралии владелица дома, «этник рашен», почти что не говорила по-английски, - с некоторых пор, по долгу службы, полиция научилась хорошо разбираться в «этник» и что «нью рашенс». Завидев молодого человека констебли вышли из машины и, уже втроём, решительным шагом направились к воротам.
Кроме забора, ветки буганвилии почти что сплошь затянули стены старого дома, мешая полицейским подойти к двери. Словно намеренно, они цеплялись и хлестали, стараясь достать непрошенных гостей длинными и острыми, как гвозди, шипами. Ветки навалились разноцветной громадой на покосившуюся железную крышу и своей тяжестью продавили маленький навес над крыльцом. Поэтому сверху, как из ведра, на ступеньки лила вода.
Констебль с рыжей бородкой отрывисто постучал в дверь. Никто не ответил. Но в доме кто-то был, в этом не было ни малейшего сомнения. Он постучал ещё раз.
На крыше, над самой головой, хрипело и скрежетало, точно кто-то стонал: «Прочь, прочь, бездушные... Дайте человеку спокойно дожить свой век...»
Блондиночка-констебль смутилась и нерешительно проговорила:
- Скверная история получается.
Но её коллега, не получив ответа на стук, в очередной раз обратился к переводчику:
- Будьте любезны, позовите женщину на своём языке! Она же нас всё равно не поймёт.
- Марфа Мироновна, - крикнул переводчик, - откройте! К вам из полиции. Повестка из суда.
Опять тишина. Переводчик был русский; он вдруг вспомнил, что старушка отзывается только на своё прозвище:
- Душенька! – снова позвал он. - К вам с повесткой пришли...
Полицейские обошли вокруг дома. На всякий случай ещё раз поднялись на крыльцо: ведь ясно же, в доме кто-то есть! Блондиночка в синей форме, стараясь не наколоться на иглы буганвилии, с трудом подтянулась, ухватилась рукой за выступ дома и - заглянула в небольшое кухонное оконце. Вдруг она вздрогнула и отпрянула назад. Подала знак товарищу и что-то тревожно проговорила. Тот решительно взялся за ручку двери. Но дверь не поддавалась. Тогда он изловчился и, поддав плечом, вышиб дверь...
Ворвавшись в дом, констебли бросились к старушке, - она сидела, навалившись туловищем на край стола. Как видно, она что-то готовила, прежде чем ей стало плохо: голова, вернее, щека, почти что лежала на раскатанном слое теста; одной рукой старушка придерживала скалку, другой - судорожно сжимала край стола. Если бы не размокшее тесто под щекой, – на лице ещё оставались следы недавних слёз, - могло бы показаться, что она всего-навсего задремала. Констебль с рыжей бородкой мигом осмотрел помещение, переводчик попробовал было что-то старушке говорить. Почти что одновременно, не теряя ни секунды, блондиночка набрала номер скорой помощи, потом позвонила ещё куда-то. И только после этого подошла и присела на корточки рядом со старушкой.
Скоро послышался вой амбуланса. Быстро, бережно, без суеты старушку уложили на носилки; и сразу – маска, кислород, искусственное дыхание...
- Сердце... Качай... - долетели тихие, обрывистые фразы медперсонала. - Может быть, ещё можно спасти...
С незапамятных времён Марфу Мироновну никто не называл по имени и отчеству. За безграничную доброту и наивность, ещё в молодости её прозвали «душенькой». И действительно, она была одним из тех добрейших созданий, кого за глаза называют «блаженными»: в конце концов, кто ещё мог просить подаяния на харбинских папертях только за тем, чтобы тут же всё раздать нищим? Приехав в Австралию, Марфа Мироновна этого уже не делала, то есть, на паперти не стояла. Но только потому, что русские, по старой памяти, сами ей давали, зная, что этот человек всегда найдёт, кому помочь...
Почему-то с возрастом Марфа Мироновна стала ходить немного вразвалку. А теперь ещё, как на грех, с её чуть раскосого лица, печёного яблочка, никогда не сходила блаженная полу-улыбка. Кто знает, за это ли, или за её неисправимую доверчивость к людям, которая давно уже начала переходить всякие границы, некоторые считали её странной, даже глуповатой.
Только это неправда, при всём чудачестве и простоте, глупой эта старушка ни в коем случае не была. Никто же не виноват в том, что Марфа Мироновна до самой старости осталась неграмотной. Жизнь была такая. Родилась она в Забайкалье; в революцию, когда ей было года три, родители бежали в Китай и обосновались в Трёхречье. Конечно, в их посёлке была начальная школа, но, - какое уж там ученье! – с самого детства, да и всю остальную жизнь, она знала один только тяжкий труд на земле.
А насчёт «странности»... Да кто из нас в конце концов не странный? Каждый по-своему... Только никто в этом не признается. А Марфа Мироновна признавалась. И потому имела на это право. Этим она оправдывала свою единственную, но очень сильную сильную страсть: старушка любила сообщать всем имена своих предков, погибших в революцию, она поминала их за каждой обедней и, видимо в память их, никогда не упускала случая везде подписывать своё имя...
- В грамоте-то мало чего умею, но имя своё подписать могу! – с гордостью докладывала она встречным и поперечным.
Русским, конечно. Она бы и рада, рассказать об этом австралийцам, но они её не понимали. Потому что за сорок лет жизни в Австралии Марфа Мироновна так никогда и не научилась говорить «по-англицки».
Когда Марфа Мироновна окончательно состарилась, кто-то из русских, почтения ради, пробовал перекрестить её из «душеньки» в «бабку Марфу». Да только ничего из этого не вышло.
- Кака така «бабка»! - жаловалась друзьям мягкая, чувствительная старушка. - Никому я не «бабка». Нет у меня семьи. Одна я, как перст… - и на новое прозвище не отзывалась.
Вот так и получилось, что из имени нарицательного, «душенька» стала именем собственным, и старушка, которой было уже далеко за восемдесят, навсегда осталась для всех Душенькой…
Маленький полуразрушенный домик Душеньки, на высоких столбах, стоял на довольно большом участке. Не то, чтобы Даттон Парк был самым дорогим районом города, но вот улица Хайгейт Хилл, вернее, многие дома на ней, и особенно Душенькина хибарка, - потому что стояла высоко на горе и потому что оттуда открывался вид на реку и на Брисбен-сити, - все они давно уже превысили миллион.
Много лет назад, когда Душенька покупала этот дом, он почти что ничего не стоил. И купила-то она его лишь по той простой причине, что ей, как и всем русским, хотелось жить поближе к Вуллунгаббе, куда из Даттон Парк всегда можно дойти пешком. В этом стремлении не было ничего удивительного, потому что русские построили себе там две церкви и, в те времена, русских было - на каждой улице и в каждом дворе - столько, что Вуллунгаббу и в шутку, и всерьёз, называли «русской Габбой». Никто не мог тогда предвидеть, что пройдут годы, и дома в этих краях баснословно поднимутся в цене, что престарелые русские со своей «Габбовки» медленно, но верно, потянутся вслед за детьми и внуками в самые престижные, но самые отдалённые пригороды Брисбена, что по этой причине последние двадцать лет жизни Душенька проведёт в одиночестве, а друзей и знакомых, с которыми можно всласть наговориться, видеть будет только по воскресеньям или большим праздникам в церкви...
Продолжение следует.
