Рассказ «Черемша», посвящен румынскому солдату и моим близким. К сожалению, имя этого человека, не запомнила и назвала Петре. Мой румынский друг – это о тебе, о дружбе, любви, о тех, кто дорог моему сердцу.
Течет речка моей жизни, унося свои воды вдаль. Чего только не встречалось на ее пути: тихие заводи, водовороты, пороги. То узкая, то широкая, несла свои воды река через горы и степи, леса и долины, к полноводному морю, чтобы слиться в единое целое с этой бескрайней ширью, с множеством таких же речек и речушек, без которых не было бы морей и океанов, как не было бы прекрасного неба над головой, светящихся в ночи таинственных и манящих ярких точек – звезд, образующих созвездия, галактики... Все в мире взаимосвязано, вытекая одно из другого, создавая гармонию жизни.
Дождливые, промозглые осенние дни, со своими островками бабьего лета; зимние снежные метели, переходящие в яркий солнечный день, со сверкающим, режущим глаз снегом, по-своему прекрасны; не говоря уже о весне и лете, сменяющих друг друга, с их пышным, притягивающим глаз, умопомрачающим цветением, переходящим в висящие гроздья ягод, щебетом птиц, жужжанием пчел, шмелей. Все вместе составляет мир, в котором мы живем и который любим.
В водовороте бытия мелькают события прошлого, где остались те, которых до сих пор помним и любим. Чтобы не исчезло это безвозвратно, не растворилось в небытие, хочется оставить частичку прошлого в этих строчках.
* * *
Поезд уходил все дальше и дальше, увозя из Ясиноватой в далекую, манящую Сибирь. Отец, непоседа, сорвал семью с насиженного места и завербовался на строительство большого клуба. Что ждет нас в этой таинственной, манящей Сибири, история которой так богата событиями.
Сибирь! Мы едем к тебе с трепетом в сердце. Встречай нас как своих любимых детей, будь матерью, не мачехой.
Стучат колеса поезда, убаюкивая. Дальняя дорога к месту назначения. Мелькают за окнами прекрасные пейзажи природы, уходят в даль города, поселки...
Был в разгаре май месяц, до Новосибирска доехали без приключений, стояли теплые весенние дни. В Новосибирске пересадка до Новокузнецка. На этом промежутке пути и настигла беда.
Резко подул холодный ветер, с каким-то надрывом завывал за стенами вагона, прорываясь внутрь. Временами срывался мокрый снег, в вагоне стало очень холодно и сыро. Казалось, холод проникает в каждую клеточку твоего тела и сотрясает его. Одежда не помогала, так как ветер врывался через щели и разбитое окно, которое затулили подушкой.
Пассажиры возмущались, высказывая свое недовольство проводнице, которая только разводила руками.
– Не могу затопить, – выдавила из себя посиневшими губами. – Угля нет. Кто думал, что погода резко изменится. Тепло ж было, не выдали.
Вот на этом-то отрезке дороги и заболела восьмимесячная сестренка. Мама прижала ее к себе, закутанную в одеяло, и периодически касалась губами ее горячего лба. Я сидела тихо, как мышка, осознавая ее тревогу, закутанная, уже и не помню во что, прижимая к груди куклу.
– Мы скоро приедем, потерпи детка. Все будет хорошо, нам бы только хоть немного тепла в вагоне. Ваня! – обратилась она к мужу. – Что делать? Горит доченька, а у нас ничего нет.
– Успокойся, Ната. – Успокаивал он жену. – Что-нибудь придумаю.
Когда подъезжали к станции, отец подошел к проводнице и спросил:
– Сколько здесь стоять будем?
– Минут двадцать, не больше.
– Где можно набрать угля, – спросил опять.
– На станции есть вагоны с углем. А вам зачем? – запоздало спросила она.
– Хочу набрать для обогрева вагона. Доченька приболела, тепло нужно. Ведро дадите?
– Дам, дам. Ой, спасибо. – Она обрадовано засуетилась. – Обогреем, если уголь будет, чайку с травками дам, завсегда с собой вожу. Ой, мил человек, дай Бог тебе здоровья. Только побыстрей, чтобы не отстать. Вон видишь, вагоны виднеются, там уголь.
Поезд затормозил, проводница поспешно открыла дверь, сунув отцу в руки ведро. Он бегом побежал, перепрыгивая через шпалы, к источнику тепла.
Весело потрескивая, уголь отдавал тепло в холодный вагон, согревая его. Закипел чайник, проводница принесла крепкий, пахнущий травами напиток, которым напоили сестру, выпили сами, постепенно согреваясь.
Весь вагон пил чай и снимал с себя верхнюю одежду, распрямляя застывшее тело, вбирая тепло.
Еще дважды бегал мой неугомонный отец на больших станциях, кого-то, уговаривая, с кем-то ругаясь, но всегда возвращался с полным ведром угля.
Весть о теплом вагоне разлетелась по составу, и к нам потянулись люди с маленькими детьми, чтобы обогреть их. В вагоне стало тесно, но никто не роптал. Согревшись, они возвращались в свои вагоны. У кого-то нашлось лекарство от простуды. К концу пути, кажется, еще нашелся один энтузиаст в другом вагоне, там тоже стало тепло. Так и доехали до места назначения.
Когда покидали теплый вагон, проводница с пассажира-ми помогли донести и выгрузить вещи, пожимали отцу руку, благодаря его.
– Спасибо за помощь, – сказала проводница. – Счастливого пути. С такими как вы не пропадешь. Удачи на новом месте...
* * *
Память сохранила самый яркий кусочек жизни, из тех лет, что мы прожили в Сибири.
Приехали в Кондомо, Кемеровской области в конце мая 1959 года. Это был небольшой шахтерский поселок, где мирно уживались русские, шорцы, украинцы, немцы и другие народы, населяющие Сибирь.
Временно поселили в длинном бараке с единственным коридором, с двух сторон которого выходили двери жилых комнат, где жили люди. Наша комната была расположена в самом начале коридора.
С собою мы привезли не так уж и много вещей; только необходимое, так как из-за отсутствия контейнера, все с собой взять было невозможно. Благодаря отзывчивости соседей, у нас появились стулья и стол. Отец принес из общежития кровати, шахта выделила кокс.
Мама растопила печку, и тепло растеклось по комнате.
Возле барака стояли небольшие сараи, где люди держали уголь, старые вещи, а за сараями, в стороне, высился лес. Тайга. Как она манила меня, хотелось с первых дней побежать туда, откуда дурманяще пахло хвоей...
Но впервые два-три дня не пришлось выполнить свое желание. Хлопоты по благоустройству и уборке комнаты задержали меня, непоседу, на месте. Не могла бросить маму и помчаться навстречу приключениям.
– Ты у меня старшенькая, мне без тебя не управиться, – сказала она. – Видишь, сколько дел нужно переделать, а тут еще Наташенька не совсем оправилась от болезни, за ней уход нужен. Знаю, как тебе хочется побегать, ознакомиться с местом, где живем, но мне самой трудно будет.
– Ты не бойся, мамулечка, – прижалась к матери, – мы вдвоем управимся, я сильная. На улицу потом пойду.
– Вот и хорошо, моя помощница. – Поцеловала в щеку. – За дело, а то смотри сколько работы.
Мама наводила порядок, я по силе возможности помогала ей.
– Ну, что ж, жить можно, – сказала она. – Ну, а теперь осталось еще одно важное дело. Будем уничтожать клопов, что засели в столе, что нам дали, иначе разведем повсюду клоповник.
Накипятив воды на печке, приступили к уничтожению «нечисти», как говорила мама.
– Лорочка, отойди в сторонку, чтобы кипятком не ошпарила. Помогай давить тех, кто будет убегать, – сказала она и стала поливать стол кипятком.
О, ужас! Они полезли со всех щелей. Никогда не видела еще столько этих мерзких, маленьких существ. Отвращение, заставило завизжать. Ах, как я визжала, готовая выскочить вон из комнаты или полезть на кровать, но только подальше от них.
– Трусиха! Дави их, дави, разбегутся. – Закричала мама. – Ты же взрослая, мне самой не управиться... Дави их, солнышко, дави.
– Ой, ой... Они лезут на меня... а... а... – опять завизжала я, но ножки уже топали, давя эту мерзость, помогая маме.
Так, совместными усилиями, агрессоры были уничтожены.
– Вот и все, а ты боялась. Как мы с тобой дружно поработали, помощница. Иди, гуляй, день хороший, солнечный, только в тайгу не ходи сама, знакомься с детьми. В воскресенье вместе пойдем, погуляем. – Она подтолкнула меня легонько в спину. – Ну, иди, иди... Обедать позову.
Как хорошо на улице. Солнышко стояло уже высоко, на небе ни облачка, возле сараев играли дети. Подошла к ним без боязни, что меня, как чужую еще для них девочку, могут не принять. Со своим общительным характером быстро освоилась с местной детворой и вместе с ними штурмовала окружающий мир, оббегав все уголки поселка и его окрестности.
В воскресенье, как мама и обещала, всей семьей пошли гулять в тайгу. Неизгладимое впечатление оставила тайга. В детстве все воспринимаешь по-другому, но виденное в далеком прошлом, так и не изгладилось из памяти, осталось навсегда, даже запах хвои, который люблю до сих пор.
Прошло несколько дней, родители оба работали, а сестренку смотрела семья немцев в поселке. Добрые, отзывчивые люди, полюбили маленькую девочку, как свою внучку.
Как-то вышла в коридор, чтобы пойти гулять на улицу, в руке держала кусок хлеба, посыпанный сахаром. Непроизвольно оглянулась и увидела, как из самой последней небольшой комнатушки, вышел бородатый дядя, высокого роста и в странной форме.
Со всеми соседями уже перезнакомилась, а этого видела впервые. Кто он? Форма чудная какая-то, не наша. По телу прошел озноб, хотя и не замерзла, голову вобрала в плечи. Почему испугалась?
Он приветливо помахал рукой и улыбнулся. Эта добрая, мягкая улыбка заставила меня расслабиться и улыбнуться в ответ.
Выскочила на улицу, напевая какую-то песенку. Куда бежать? Во дворе детворы не было. У сарая стоял отец с соседом и разговаривал о поросенке, которого купили на две семьи и решили выращивать совместными усилиями. Меня это не интересовало, и я пошла, бродить по улицам поселка. В головке засел бородатый дядя, совсем забыла, что держала в руках хлеб.
– Он хороший или плохой? – рассуждала сама с собой. – Если плохой, так бы не улыбался, что тоже ему улыбнулась. Хороший. – Пришла к окончательному выводу. – Только одет чудно, не по-нашему. Ну и ладно, ведь хороший.
Только через несколько дней узнала о тяжелой жизни этого удивительного, доброго и очень несчастного человека, из разговоров взрослых.
Он был румынским солдатом, бывшим военнопленным, сдавшимся в плен. Если не ошибаюсь, граф по рождению, имел два высших образования, хорошо разбирался в технике. Во время войны его насильно направили на фронт. В эти тяжелые годы он потерял всех близких ему людей и решил остаться в Сибири, говоря:
– Ехать больше не к кому, больно встречаться с прошлым. Не могу. Здесь останусь.
Соседи пытались ему помочь, предлагая деньги, одежду, продукты, зная, как он бедствует. Но он отказывался.
– Не заработал, не надо, дайте работу.
Зная его гордую натуру, просили помочь перекрыть крышу в сарае, отремонтировать поломанный стул или стол, только за свой труд он брал плату.
В поселке была небольшая автобаза, она периодически приглашала его для ремонта машин, и он делал поистине чудеса. Разбирал старые машины, возился с ними с утра до вечера, зато из под его рук они выходили, как новенькие.
Из-за отсутствия паспорта, который ему почему-то все никак не выдавали, приходилось довольствоваться временной работой, так и перебивался. Комнатку в бараке выбили соседи. Всегда чистенький, в аккуратно зашитой форме, именно таким и запомнился, и еще замечательные, добрые, грустные глаза и мягкая, застенчивая улыбка.
– Классный мужик, этот румын, золотые руки, – рассказывал сосед. – Жаль беднягу. Но ничего, обещали по ходатайству соседей и автобазы, наконец-то паспорт выдать. На автобазе работу дадут постоянную. Пора зажить ему по-человечески, сколько можно маяться. Ну и остальное, понимаете, будет...
Что это за остальное, не стала уточнять. Классный мужик, сказал сосед, еще бы, не зря сердечко потянулось к нему.
Под впечатлением услышанного, вышла в коридор, пошла к выходу во двор. На крылечке увидела сидящего румына. Подошла. Обернувшись, он как-то по детски улыбнулся, а в глазах грусть. Сердечко учащенно забилось, села рядом. Прогонит или нет. Не прогнал.
– Золотая головка. Хорошо, – сказал он, обращаясь ко мне с легким акцентом.
– Ага, – только и могла выдавить из себя.
Так и сидели молча: солдат и девочка, наблюдая происходящее вокруг, вдыхая таежный запах, доносившийся до нас. Тишина нарушалась разговорами проходивших людей и лаем собак, пробегавших мимо. Сколько просидели, не знаю. Мама вышла в коридор и позвала:
– Лорочка, доченька, иди обедать и друга прихвати с собой.
– Пойдемте, – я взяла его за руку. – Я хочу, чтобы вы пошли со мной.
Согласится или нет? Умоляюще посмотрела на него. Ура. Он согласился.
Мы сидели втроем за столом и ели борщ. С каким аппетитом его уплетал, изголодавшийся румынский солдат. Видя, с каким сожалением, он отодвинул, пустую тарелку, мама налила еще борща. Не отказался. Для картошки с мясом едва хватило места, в заполненном желудке. Сытость была полной. Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Мы сидели молча, боясь нарушить тишину в комнате, не хотелось разрушать какую-то невидимую связь между нами.
Подперев кулачками голову, наблюдала за его лицом, постепенно разглаживающимся, приобретавшим счастливое выражение, уголки губ слегка подрагивали. О чем думал он в эти минуты, куда направились мысли человека, познавшего взлеты и падение, радость и боль? Об этом никогда не узнаем.
Мама погрозила мне пальцем, чтобы не смотрела на него пристально, что это не прилично, покачала головой. Я отвернулась и стала наблюдать за мухой, бившейся в стекло. Сколько прошло времени? Какая разница, важно, что всем было хорошо.
– Извините, – он открыл глаза. – Давно так не сидел, расслабился я. Спасибо.
– Ничего, мне это знакомо. Жизнь меня тоже не баловала. Приходите еще, если захотите. Чувствуйте здесь себя, как дома. – Пригласила мама. – Хотя бы просто посидеть, поговорить и нам это приятно будет.
– Не знаю, мне... – запнулся. – Если вы не против, иногда, зайду. Спасибо.
Вечером мама рассказала о случившемся отцу. Внимательно выслушав, сказал:
– Правильно, Ната. Пусть приходит. Значит, оттаял солдат, это хорошо. Надо же, не отказался. Что ты с ним сделала, сорванец. – Обратился ко мне.
– Ничего. Он мой друг, теперь, – отпарировала я.
– Друг, так друг, – не возражали родители. – Тебе виднее.
Вот так и вошел в нашу семью Петре. Иногда заходил по вечерам, и завязывалась беседа, которую в основном вела мама. Он внимательно слушал, иногда вставляя несколько фраз, к нему подключался отец, и время пролетало быстро. Я часто клевала носом, глаза слипались. В такие минуты, меня брали на руки и относили в кроватку спать. Проваливаясь в дремоту, еще силилась услышать, о чем они говорят, но сон сковывал тело, и я засыпала под их тихий разговор, иногда ощущая, как мама целует меня в лоб и...
Соседи удивлялись, что Петре потянулся к нам, оттаял душой. Изменился.
– Вы первые, к кому он потянулся и не отказался. Значит, жизнь берет свое, будет с ним теперь все в порядке. Чудеса, да и только.
Мои родители с соседями зарезали кабанчика. Когда Петре зашел к нам вечером, родители отдали часть туши ему. Он отказывался, не хотел брать. С трудом уговорили. Взял.
Как-то сидели во дворе и смотрели на вечернее небо.
– Лори! – сказал он. – Небо, сколько звезд. Как оно красиво, небо.
– Ага, – произнесла я.
– Оно так же далеко, как моя родина, – через минуту ответил он.
– А она большая, родина, – спросила его.
– Меньше, чем твоя, но красивая. – Глаза стали грустными. – Хочешь, расскажу сказку о «путнике». А может это не сказка?
– Хочу. Буду тихо, тихо слушать.
Он рассказал о неведомом путнике, искавшем свой дом и о чудесном мире, увиденном им. Речь плавно текла, убаюкивая. Передо мной возникали великаны горы... И я летела в чудесную страну, страну безграничного счастья...
– Ой, золотая головка! – вывел он меня своим восклицанием, из блаженного полета. – Не поняла, наверно, о чем говорил. Ты маленькая, а она для взрослых. Как забыл.
– Хочу еще. Расскажи, ну расскажи! – стала теребить его за рукав. – Я уже большая, мама говорила. Книжки для взрослых читаю, хоть и не все читать разрешают.
– Большая!? – улыбнулся и продолжал говорить, говорить, а я опять летела... в другой, сказочный мир, засыпая.
Он взял меня на руки и отнес домой. Так мы и дружили, периодически встречаясь. Почему не чаще? Ребенка тянет, и в другие дали. С местной детворой осваивала окрестности, бегала в тайгу, не смотря на запрет взрослых, готовилась к школе, да и он периодически работал, зарабатывая свой хлеб насущный, помогая людям.
Мама была художником, с детства прекрасно рисовала, чувствуя краски, а, нарисовав, дарила людям. С самого рождения видела ее сидящей перед натянутым полотном и рисующей. Она священнодействовала; из под руки маленькой, мягкой выходили картины, как живые, притягивающие. Любила с сестрой наблюдать за ней.
Папа был строителем, мастером своего дела, любящим свою работу, а не отбывающим свои часы на рабочем месте. За что и получал награды. Оба любили книги, прогулки на природе.
В такой обстановке мы и росли, приучаясь к труду, приобщаясь к прекрасному миру. Были и проблемы, а у кого их не было?
Однажды сидели, как всегда вместе с Петре, и он, неожиданно для меня, стал читать стихи, переходя с русского на румынский язык. Как красиво, певуче звучали слова, дух захватывало. Хоть было много непонятных слов, но мне казалось, что все понимаю и ощущаю тот мир, о котором он рассказывал. Сжала ручкой его руку и смотрела на него, не отрывая взгляд.
«Сердце там, где любимый край». – Только и смогла запомнить. С тех пор поэзия вошла в мое сердце, как новый, манящий и прекрасный мир.
Он умолк, а я прижалась к нему, и слезы полились из моих глаз.
– Тебе сделали больно, да? – сквозь слезы обратилась к нему. – Очень больно?
– Не плачь, золотая головка, иначе и я буду плакать. – Он стал гладить меня по голове. – Лори не надо. Иногда бывает больно, очень больно. Я живой, но мертвый. Не надо, чтобы было плохо, нужно, чтоб хорошо. Очень плохо, когда здесь болит. – Показал на сердце. – Не надо, чтоб у тебя тоже болело, никогда так... никогда...
Так и сидели, прижавшись, друг к другу, пока его не позвали. Уходя, прикоснулся губами к пальцам правой руки и поднес их к моим губам.
– Я люблю тебя, золотая головка.
Живой, но мертвый, как это? Не понимала его слов. Он живой, трогала же его; теплый, не холодный; значит живой, как я и другие. Эта мысль не давала покоя, гулять расхотелось.
– Мама, дяде Петре плохо, – сказала, прейдя, домой. – Он такой несчастный.
– Да, доченька, ему плохо. У тебя есть мы, бабушка, дяди, тети, а у него никого.
– Но у тебя ведь тоже никого нет? Ой, неправда, мы... мы у тебя есть, – почему-то закричала я. – Мамочка, мы у тебя, твои.
– Мои, мои, самые родные. Папины родные, тоже моя родня, так что я не сама. – Поцеловала в лоб. – Что еще у тебя в запасе? Вижу, еще вопрос есть, выкладывай.
– Скажи, почему дядя Петре сказал, что он живой, но мертвый. Он же живой, со мной разговаривает, он есть, значит живой. Мертвые не говорят и холодные.
– Где ты такого нахваталась? – спросила мама. – Холодные.
– Везде нахваталась, в книжках. – Радостно покружилась на одной ноге, поджав другую.
– Не рановато ли, везде, зачиталась дочь моя, ай, я ай... – она шутливо погрозила пальцем. – Задала ты мне вопрос... Живой, потому что тело его живое, но ему плохо оттого, что у него никого нет. Когда-нибудь поймешь, что если теряешь, кого любишь, если он уходит далеко и не сможет вернуться, с ним уходит частичка тебя, как бы умирает, хоть ты и жив. Нужно время, чтобы боль ушла, боль уйдет, жизнь будет продолжаться. Поняла?
– Немного. Ему будет потом лучше, – вздохнула. – Если бы вас не было, мне бы тоже было плохо.
– Да, солнышко. Потом поймешь. Сейчас не могу тебе все объяснить, подрасти немного. Иди, мой руки и ужинать, отец задержится, отдельно покормлю. Быстро, марш к умывальнику.
Милая, добрая мама. Сколько в тебе было терпения выслушивать меня, и отвечать на вечные вопросы, далеко недетские.
Как-то заметила, что Петре собирает окурки, стараясь, чтобы никто не видел. Сердечко учащенно забилось и стало больно в груди, как будто меня ударили. Спряталась, чтобы не заметил, что увидела его. Когда он ушел, вылезла из своего укрытия и побежала гулять.
– У него нет денег, чтобы купить, – наконец, после, долгих раздумий пришла к логическому решению.
Два дня думала, как помочь другу. Решение пришло неожиданно, когда сходила с мамой на базар. Там продают и получают деньги за это. Надо тоже что-нибудь продать, но что? Игрушки? Они никому не нужны, старые.
Лето – пора грибов, ягод, орехов и черемши. Ура, нашла. Ч е р е м ш а...
На следующий день, рано утром собралась в тайгу, подождав, когда уйдут родители. Прихватив веревочки, чтобы связывать, кусок ткани, смоченный в воде, и пошла сама в тайгу...

Надо мной сомкнулись величавые кедры, сосны, попадалась береза и другие лиственные деревья, которых я еще не знала. Впервые оказалась в таком большом лесу сама. Чтобы унять страх, неожиданно запела, притопывая ножками, как бы танцуя. Постепенно испуг проходил, места были знакомые, сюда бегала несколько дней назад с друзьями.
– А вот и не страшно, – уговаривала себя. – Нисколечко. Хоть и сама, не боюсь. Далеко не пойду, тут рядышком растет черемша.
Она действительно росла недалеко. Нарвала подарок тайги – черемшу, завернула ее в ткань, предварительно разделив на пучки. Пошла обратно уже не испытывая страха, прижимая к груди драгоценную для меня ношу.
Вот и базар. Робко стала в сторонке, вначале не смея обратить на себя внимание. Но не для того ходила в тайгу сама, чтобы робко жаться в стороне. Не для себя, для друга старалась. Набравшись храбрости, развернула тряпку и стала выкрикивать:
– Черемша! Кому черемшу. Самая лучшая, свежая и... самая черемша. – Голос задрожал. Взрослые вроде бы так и выкрикивают, привлекая к товару.
– Сюда, ко мне, черемша хорошая. Кто купит, у того живот болеть не будет, и зубы не вырвутся... – набравшись храбрости, продолжала кричать.
– Девочка! Ты, почему здесь, а не дома? Какой живот, какая черемша... – ко мне подошла пожилая женщина с корзиной в руках.
– Моя черемша, ваш живот... тетенька, он болеть не будет. Скушайте мою черемшу и все, живот уйдет... нет... пройдет, пройдет. – Доверчиво ответила ей.
– Ой, Господи! Откуда ты такая здесь взялась? Милиции на тебя нет. Кто позволил ребенку торговать, что за родители пошли. Пойдем со мной девочка, – протянула ко мне руку.
– Нет, не пойду. Мне надо, очень. Не трогайте меня, закричу, – отскочила в сторону. – Черемша... Самая... Тетенька не надо, не трогайте, мне надо.
– Безобразие какое-то, как не стыдно, – наступала «баба яга». – И это наши дети. Позор.
На нас стали обращать внимание, подходить люди. От страха ноги приросли к земле. Что будет? Прогонят или отведут к родителям, в худшем или лучшем случае? Прижала к груди свой бесценный товар и...
– Черемша... а... а! Моя, черемша, моя, – заорала во все горло. – Мне надо. Пустите меня тетенька, не пойду. «Баба яга», пустите меня... а... Ты чужая, а он друг.
– Где друг, какой друг? – растерялась она. – Хулиганка.
Вокруг нас собралось несколько человек, образовав круг.
– Чего пристали к ребенку, – вступилась какая-то старушка. – Чай свое, не краденое.
– Оно мое, сама собирала, – с надеждой повернулась к старушке.
– По-другому с ребенком нужно, напугаете, отвечать, кто будет, – сказала девушка.
– Ну, чего столпились, ребенка не видали. – Из толпы вышел мужчина. – Раз торгует, значит ей это нужно. Такая, просто так, торговать не будет. Много ли вы видели детей торгующих? Нет. – Он наклонился ко мне. – Что детка, тебе это нужно или просто так торгуешь? Здесь дети не продают, только взрослые. Шла бы гулять лучше.
– Мне нужно, дяденька, очень нужно, для друга... Я уже большая, – доверчиво ответила ему, почувствовав поддержку. – Мне никак нельзя уйти, он хороший, для него...
– Вот так-так. Ну и дела, – удивился он. – И почем такая замечательная черемша у такой взрослой девочки?
– Рублик, дяденька, берите, сама собирала. Не бойтесь, они большие. – Достала из тряпки пучки черемши.
– А я и не боюсь. Не боишься сама в тайгу ходить, храбрая девочка.
– Сперва боялась, теперь нет. Она рядом растет. Мне так надо, дяденька.
Он достал деньги и купил у меня три пучка черемши. Моему счастью не было границ.
– Не ходи больше сама в тайгу. Ладно? Твоему другу очень повезло, – вздохнул он. – Очень.
– Ладно, наверное, не буду... – неуверенно протянула я.
– Это надо же! Вы, что поощряете, чтобы дети торговали и занимались этим безобразием. А если потеряется или еще чего. Дурной пример, гражданин. – Опять подала голос «баба яга».
– Не потеряюсь. Далеко не хожу, – буркнула я.
– Вы женщина не понимаете, – мой защитник повернулся к сварливой женщине. – Я за то, чтоб помогали друзьям. Вы хоть сами кому-нибудь помогли, выручили друга? Наверно, нет. А вот эта клопуха, извиняюсь, очень большая девочка, переступила через свой страх, о друге позаботилась, а не о себе. Ценить надо. Что стоите, глазеете, покупайте самую лучшую в мире черемшу. Такую вы больше никогда не найдете, это факт.
Ура! Черемшу быстро раскупили, смеясь и толкаясь. Даже «баба яга» попросила:
– Мне пучок оставьте, я первая подошла.
Мужчина наклонился и спросил, улыбаясь:
– А скажи мне, пожалуйста, живот точно не болит после черемши, и зубы не выпадают?
– Точно. Я, когда ем, то ничего не болит и зубы не все выпали, – поделилась знаниями.
– А зубы действительно черемша спасает, – захохотал он. – Проверенный факт. Ну и детка! А вот за живот не скажу, не проверял. Раз сказала, не болит, значит, не болит.
– Потому не болел, что ели черемшу, дяденька.
– Может, ты права. – Погладил по голове. – Будь счастлива, солнышко. Оставайся такой, какая ты есть. Ты хороший друг. Ему повезло.
Я стояла, зажав в кулачке деньги, и смотрела ему вслед. Он обернулся и помахал мне рукой. Люди разошлись, охая и смеясь.
Женщина, с корзинкой, подошла, протягивая конфету.
– Прости, девочка. Возьми конфетку. Приходи, если будет нужно.
Не чувствуя под собой ног, вприпрыжку, ликуя, бежала домой. Мир казался таким прекрасным.
– Черемша, черемша! – повторяла, как песню.
Возле барака увидела Петре, ремонтирующего крышу сарая. Подбежала и остановилась возле лестницы.
– Петре! Я черемшу на базаре продала.
– Зачем? – он спустился ко мне.
– Для друга, – протянула, на вспотевшей ладошке, скомканные деньги. – Тебе... на папиросы...
– Нет... нет... нельзя, – голос его сорвался, слезинка скатилась по щеке.
Впервые, со времени нашего знакомства, увидела скупую, мужскую слезу из глаз этого мужественного человека.
– Я так старалась... для друга... для тебя... – слезы ручьем потекли по щекам, орошая бороду и шею.
В каком-то порыве, Петре прижал мою головку к груди и неожиданно запел по-румынски...
Спустя какое-то время, когда песня затихла, протянул руку и взял деньги, все еще лежащие на моей ладони.
– Больше не надо, золотая головка. Ты хорошая, я люблю тебя, Лори. Но не надо так. Не плач. Возьму, но не надо. – Повторял он. – Здесь будет очень больно, мой самый друг большой. – Показал на сердце.
Я выполнила его просьбу и больше не торговала.
Нам дали квартиру, и мы уехали поспешно, сперва в Шерегеш, потом в Алма-Ату. Простится, не получилось. О чем жалею всю жизнь. Позже мы узнали, что Петре, наконец, получил паспорт и устроился на постоянную работу, на ту самую автобазу, где подрабатывал, ремонтируя машины. Карьера его пошла в гору, жизнь налаживалась. Кто жил в бараке, постепенно получали квартиры, а мы ехали пока в неизвестность, на встречу другой жизни, адреса еще не зная. Так и потерялись. Вскоре, трагические для меня события, на долгие годы отодвинули счастливые минуты моей жизни, такие короткие. Было не до поисков.
Румынский солдат и маленькая русская девятилетняя девочка. Мы понимали друг друга. Судьба разлучила нас, но память с каждым годом восстанавливала события тех далеких лет, этот яркий эпизод жизни, моего первого взрослого друга, для которого я была на равных.
Не знаю, живы ли вы мой большой друг, или душа покинула бренное тело и улетела в заоблачные дали, откуда, как и моя мамочка, наблюдаете за своей «золотой головкой». Я буду помнить вас до конца своих дней и всех тех, кто повстречался на моем нелегком пути.
Вы когда-то сказали:
– Детка, с тобой вернулось ко мне счастье, и я желаю счастья тебе.
Я счастлива, Петре. В моей жизни было не только плохое. Все, что пришлось испытать, бледнеет на фоне тех людей, которые протянули мне руку.
Я все та же, маленькая любопытная девочка, у которой при воспоминании о вас, сильно бьется сердце, и выступают слезы...
– Золотая головка... – слышу сквозь года. – Хочешь, спою.
– Да. – Эхом отзываюсь ему. – Хочу... Петре... Я написала о вас...