Суббота, 20 марта 2021 20:03

Чирок нарядный. (В память о битве на Курской дуге во время Великой Отечественной войны 1941–1945 годов)

Автор
Оцените материал
(15 голосов)

К 80-летию трагических событий – начала Великой Отечественной войны (в июне 2021 года) и к 80-летию памяти о битве на Курской дуге (в 2023 году). 

Чирок нарядный

"Емельян! Емельян! Беги к нам!", – кричали ему жена Дуняша и почти 5-летний сын Илья (то есть я, значит). И Маша – приемная дочь, держащая на руках младшенького сынишку Емельяна – Михаила, которому не исполнилось еще 3-х лет. И три соседки сельские кричали – человек семь всего было, кто скоро уходил в тот день в лесок от бомбежки, направленной против естества нашего. Уходили, чтоб в низине укрыться, а потом южнее – в деревню Дерлово чтоб уйти, к речке Снове.  Емельян, конечно, слышал и видел их. Что было у него на уме – только Бог знает. Теперь только, через десятки лет после того нам, детям Емельяна, стало понятным, что скорее подумалось ему так, мол, вдруг получится отвлечь германского нациста-летчика от семьи Емельяна и от курских, вдруг выживут. И нарочито метнулся Емельян потому не к своим, а обратно – к покосившемуся соседскому забору, отмахнув рукой в сторону крика родных.  
– Чего упёрся? – прошептала Дуняша, – Емельян! Пропадешь! Беги к нам! Давай за нами, в укрытие! – уже чуть хрипло, но по-прежнему громко повторила она мужу, уводя детей, и обняв своей тёплой крестьянской рукой дочку Машу.  И тут кто-то заорал: «Нееет! Емельяяяян!!!».
Отвлечь германца от нас у него получилось. Вот, что произошло-то. Но снаряды, сброшенные с самолета, с накрашенными на нем крестами оккультной свастики по зелёному камуфляжу, разорвались рядом с отцом, когда он у забора уже был, присел у забора лицом к атаке с неба. Покромсал фашист всё: тело Емельяна, курскую земельку, забор.
Курская дуга…  Так советские военачальники обозначили на карте названием то, что происходило на наших глазах, над нашими головами, с нами.  Впервые захватчики вошли на курскую и орловскую земли осенью 1941-го. Только в феврале 1943-го наша армия освободила Курск, Щигры, прилегающие к ним и реке Свапе деревни и сёла. А летом, в начале июля 1943-го, авиация фашистов-нацистов уже бомбила и поливала артиллерийскими снарядами Тёплое, Самодуровку, Красавку, Поныри, землю российскую, курскую и орловскую. Германские нацисты били и Подсоборовку тогда же в 1943-м. И главное ведь вот что: с неба бомбы падали прямёхонько на избы. Не пугали нас они. А убивали целенаправленно. Погибло много народу. Отца собирали по разбросанным возле забора окровавленным частям. Схоронили, когда подойти к нему стало возможным.
«Вот так вот. Не послушался доброго совета, не пошёл на наш зов и не спасся с нами, погиб отец ваш», – так мать потом не один раз толковала нам с Мишей, когда воспитывала в детстве и юности. Так, наверное, ей виделось правильнее толковать в то время, когда поднимала двоих мальцов и приемную дочку к жизни. Или из-за горя так она поняла произошедшее. Бабушка Евдокия ей помогала: и похоронить, и воспитывать, и во многом чём ещё.
Почему селение наше звали Подсоборовкой? Потому что рядом (над ним) было и есть селение Соборовка. Наверное, там собирались на совет, на соборное совещание или в ополчение окрестные жители курской земли когда-то. Подсоборовка стояла на левом берегу Свапы, а Соборовка – на правом. А вот в Самодуровке рядом была, была Знаменская церковь, не собор, но небольшой православный храм, да, в честь Курской Коренной иконы – Знамение. Построили ее где-то в 1907-м, до переворота 1917-го года. И соборовали там, и причащали, и крестили, и отпевали. А я, Илья, родился в 1938-м. То есть, к началу войны мне было три года отроду. Печь у нас стояла, помню, посреди дома, но ближе к стенке. Печь была высокая, 2-х метровая. Для меня тогдашнего она была огромной. Хотя и не зря, втроём помещались на ней, если особо холодно было.
Когда отец Емельян работать на конюшню уходил зимой, помню: подходил я босиком к окну, на цыпочки вставал, скрёб-скрёб и соскребал намёрзшее на окошке-то. Или на лавку залезал. И смотрел вдаль, чтоб отца уходящего увидеть. Лицо отца не помню, чтоб увидел его когда-нибудь через эту лунку в окне. Почти не помню отца, только по фотографии. А вот как убегали от бомбёжки, как он погиб – помню хорошо. Так многие дети помнят из детства только какую-то радость большую, игру и какие-то скорбные события (болезнь свою, страдание какое-то, боль).  Отец не курил табак, и мы с Мишей, когда выросли, даже не пробовали. Курянами не потому курян зовут-то.
Молиться Богу Святому нас бабушка учила. Показывала, как персты складывать для крестного знамения. Помнится, что сначала на лоб прикладывала персты с просьбой, чтоб Господь освятил ум (Во имя Отца). А потом на живот (и Сына). А потом – на правое и левое плечи (и Святаго Духа. Аминь). Плечи бабушка раменами звала. А дом – хатой. «Отче наш» читала перед едой и после, приговаривая, мол, Бога за хлеб всегда благодарите. «Неблагодарный человек» – это всё равно, что чурбан, истукан. Ты его чеши, строгай, маслом и квасом поливай, а он как был чурбан, так и есть. Ни дать, ни взять с него нечего, потому что сырое бревно – вялое, тяжёлое для молитвы и веры, к святому Слову не прилепляется, добро от Бога или совсем не помнит, или только по воскресеньям», - эти слова бабушка нам повторяла. Не всё мы тогда понимали, малые были. Но повторяли за нею, доверяли. Пример добрый брали с мамы и бабушки. Они злому ничему не учили. И это ведь мама меня и брата Мишу и косить учила, и дрова рубить, и землю копать, и гвозди вбивать, и лодку клепать, и обувь штопать, и кровлю крыть, и многому чему еще. Заменили бабушка с матерью вдвоем нам отца-то. Много чему мужицкому в труде именно они нас научили. Да так, что потом уже через многие годы руки младшего брата Миши люди с благодарностью за часто бескорыстную помощь в быту «золотыми» звали. Хотя и нехватку отца, конечно, мы ощущали, чего ни коснись.
«Почитай родителей и старших, особо тех, кто православной жизни держится, Богу служит, то есть «С Царём в голове и совести»», – это я с малых лет выучил наизусть, запомнил. Хоть и не знал, что это Заповедь Божия для всех, думал – бабушкина заповедь это нам, детям. А точнее и скорее всего – забыл про то, что Божия, позабыл вместе со временем наступившего безбожия в стране на многие годы жизни вперед. А с этим и высокую важность заповедь утратила постепенно, после смерти родителей и бабушки. А жаль. И это я понимаю только сейчас, увы, под старость лет. Прошу прощения у Бога.  
Чудно, но всех женщин в мамином роду звали Евдокиями. И даже не задумывались над тем, чтоб изменить это положение дел. Рождённая девицей опять и опять называлась Евдокией. Только на селе их различали особо: кого величали Дуней, кого Дуняшей или Авдотьей, или Дусей, или так – Душа, а кого неизменно Евдокией. Мать нашу на селе звали Дуняшей.
Михаилом брата нарекли в честь Архистратига Михаила, как родившегося поздней осенью. Но до самой смерти своей Миша не знал точную дату своего рождения. Нести его на крестины надо было далеко от деревни, были хлопоты разные, непогодица, застудиться мог ребёнок, церкви не было в Подсоборовке, вот и утерялась в памяти матери точная дата, когда она отнесла его весной 1941-го на крестины, незадолго до начала Великой Отечественной войны. Она помнила только, что снег выпал в день его выхода из утробы на свет, большими хлопьями выпал, и что поздняя осень стояла, глубокая, Собор Архангелов вспоминали – Михаила, Гавриила, Рафаила и других. И на вопрос "Ваш день рождения?" Михаил отвечал потом так: «Примерно, глубокой осенью, а по паспорту – 21 ноября».
А речку Свапу, что поила и поит местность, называли кто Свопой, кто – Свапой. 
Да и у меня с именем есть история: окрестили меня, предположительно, в Преображенской церкви деревни с названием Гнилец, окрестили меня с именем Илья, как в августе родившегося, рядом с днем Ильи-пророка, и в документах записали – Илья. А всю жизнь мать и бабушка, брат, да и сельчане, жена потом уже звали меня Лёней (хоть и не Леонидом). Я не сопротивлялся, так, значит, так. Может, лень за собой не замечал? И Господь так показывал мне это, мол, ленюсь молиться, поститься и служить Ему верой и правдой, и в церкви редко бываю? Может быть это и так, может так промыслительно, именем Бог мне путь к спасению вечной души показывал.
Избы у нас не стало во время этой же войны, германец сжёг всё – и избы, и деревья, и землю. Фашисты германские, когда заняли наши земли, то мост построили из дубов местных. Когда выгнали фашистов из российской земли, то куряне из этого моста сложили себе дома.  Когда вернулись в конце войны, то жилье было первостепеннее тогда, чем мост.  А мы? Когда вернулись, дома нашего не было, пепел наш был вместо дома. Только пепел… Были ли слёзы у матери? Были, но слёзы горя внутрь уходят, а не наружу. Не показывала она нам слёзы. Постояли мы немного над пепелищем и землянку вырыли рядом, в ней почти 2 года после войны жили, может, больше. Да, жили под землёй, потолок там низкий был. Запах земли внутри землянки помню. А были и такие, кто всю Курскую дугу в землянке прожил, или погреба под землянки переделали, наверное, хоть и дома их погорели. Немного их было, но были. Над ними снаряды и бомбы летали во время сражений, земля содрогалась как при землетрясениях. Дышать снаружи от копоти было нечем. Земля горела так, что в землянке жарко было, хотя и шумно, страшно. Голодали, конечно. Прятались. Водой из колодца запаслись. Про это мать Дуняша сказывала уже через много лет после войны. А почему не ушли, не эвакуировались? Не хотели идти куда-то далеко и стеснять кого-то в укрытии, особенно, если родственников или знакомых, друзей там не было. Да и землю бросать, от беды бегать не хотели, не перелётные птицы, чай. И вот ведь как: после войны, до самой смерти своей, мама наша – Дуняша скромно питалась, в основном кашей, овощами и хлебом. Говорила, что привыкать к разносолам шибко не надо бы, потому как привыкший к роскошному не пройдет никакую войну достойно: ни духовную, ни вооруженную. Или продастся захватчику за похлёбку чечевичную, или душа не выдержит испытание скудной едой, в петлю отчаяния пойдет, что грех. Молвила, что надо пост держать, питаться и жить в меру свою, не посягая даже в мыслях на чужое. «Зависть – это печаль о благополучии ближнего», – так святые отцы говорили. Не надо быть жадным, отдых после честного труда и праздники церковные, семейные должны быть. Но и не надо бы привередничать ни в чём, потому как этим только себе самому навредить можно, а ближнему и Богу – надоесть капризами своими.     
Крест бронзовый, православный христианский, который из довоенного дома остался, на стенке нашей землянки висел и после войны. Корешки разных кустов и растений из стенок внутрь землянки торчали. Мать была не из трусливых. Да и вдовой ведь была она с двумя малыми детьми с самого 1943 года. Замуж больше она не выходила, в чистоте жила. И иконочки из латуни в тряпице сермяжной помню с детства. Немного. Четыре иконочки и было, староверы, видать, сделали. Не все были староверами в Самодуровке, но жили там они – это точно. А большинство курян веры православной держались в отношениях друг с другом, в терпении, в отношении к труду. Не по инерции законы чистой совести передавались, а с воспитанием добрых привычек, полученным от крещеных и живших в православии бабушки, матери.   
В 1945 году и после него Евдокия Мишу считать учила в землянке. Как? Пальчиком его по кресту этому бронзовому водила, концы считала. Один, два, три, четыре; один, два, три, четыре, пять, … Нет, не как к игрушке и не как к инструменту счётному относился он тогда к кресту. Бабушка говорила, что святыня это. Может, и не совсем правильно было так считать, но не нашла она тогда другого способа. Миша вспоминал потом, что относился к кресту этому как к тому, без чего обойтись нельзя даже в таком деле как счёт, что слишком серьёзна вся эта учёба для него была. Помнил он, как крест со стены земляной, с корневища какого-то снимали (он на грубой верёвке висел), потом целовал он крест, потом целовала его бабушка Евдокия, говоря «Господи, благослови!». И потом только приступали к делу науки. Кто знает, Бог весть, может и не случайно, а опять же промыслительно потом он инженером стал, да и я ведь, будучи инженером, мосты потом в стране нашей строил, перекладинам и концам крестовин счёт вёл. И ведь какие-то небольшие льготы от страны мы получали сразу после войны, за потерю кормильца. Да… не оставлял нас Отец Небесный без попечительства, если в целом посмотреть на жизнь.
А еще счёту учили нас так: гусей и уток летом после войны мы пасли с братишкой. Придем домой, не досчитаются дома одного утёнка и идут искать, хоть и вечер уже, темнеет. Мы с братом впереди идём, путь выпаски показываем. А найдут пропажу заблудшую обычно где-нибудь в овражце у речки Свапы или у пруда мелкого вблизи луговины. По трепетанью найдут. Маленький утёнок-то, не может взобраться по глинистому и крутому бережку, побарахтается-побарахтается, да и прижмёт лапки, вберёт в себя головку, только клюв торчит из пушистого жёлтого комочка. Не так было, как в поговорке русской, мол, цыплят по осени считают. Нет. Шли искать заблудшего сразу и находили, спасали его.  
Играли мы в детстве крайне мало. Почти всё детство на военные годы пришлось. Игрушек вообще никаких не помню. Детство было, а вот баловства почти не было. Даже лаской своей мама нас не баловала. Приголубит чуток и всё. А любовь её чувствовали в заботе. То одно подскажет, как сделать правильно, чтоб не развалилось; то к другому богоугодному делу подведет, руку или локоть поправит, чтоб с благословением дело было-то, а не самовольно. Тихо так наставляла она нас.
Это уже осенью после войны года через 3–4, да и через 6–7 лет делали мы запруду на речке для баловства. Пружили… Накидаем веток, бурьяну, валежника, корней старых. И зимой у нас каждый год был свой каток. На чём только ни катались. Берега там высокие, скатывались на ледяную середину запруды той. Лыжи делали сами в деревне. Или ещё зимой, чтоб с горки покататься, укладывали мы на какую-нибудь старую миску навоз, поливали его водой на морозе. И потом на готовой замёрзшей и ледяной лепёшке катались, потому что помягче, чем на миске. Не брезговали совсем, кататься хотелось. Летом из дудника делали помпу и брызгались через неё водой у реки. Вода чистая была, пить можно. Стебли у дудника полые, крепкие. В прятки играли в окопах, оставшихся после войны. Весело было в этих играх, радостно, дети ведь.
Самой взрослой игрой (совсем не игрой, в общем, конечно же), где-то в самом конце 1940-х – в начале 1950 годов было – пойти в обугленную рощу с новой порослью и там гильзы искать. Я редко ходил. А вот Михаил… Когда ему было где-то лет 10–11, пошли они с другом Ваней к овражку и нашли снаряд в сторонке, возле пня какого-то. Втайне от родичей пошли, никому не сказали. И оттащили этот снаряд подальше в рощицу тощую, чтоб никто не видел. Нашли по камешку крепкому. И давай бить по снаряду, как по ракушке моллюска, чтоб раскрылся. "Зачем?", – спрашивали потом у Миши. "Чтоб посмотреть: что внутри него, любопытство взяло верх над послушанием маме; впечатлений хотелось", – ответил он. И неохотно, но рассказал Миша так об этом потом, мол, Ваня меня отодвинул чуток локтем, не переставая бить по снаряду, стоя на коленках. А я не обиделся совсем. Стою рядом и любуюсь: солнышко светит, небо голубое, мирное, листья на берёзах нежно-зелёные, серёжки свисают с них золотого цвета, красиво, и чирок в небе летит в сторону Свапы, крыльями так быстро-быстро перебирает, как будто по небушку убегает от кого или чего-то. Помню подумалось, что какой же всё-таки чирок нарядный, издалека видать этот особый его, сине-зелёный с голубым цвет пера. И так захотелось побежать на речку... замялся, сделал уж было шаг...  Вдруг… ой… Что произошло, это Миша понял, наверное, минут через 15–20, может, и больше, точно не знает – через сколько, но не сразу – это точно. Очнулся когда, то сильно тяжко болело всё тело, встать не мог, и рубашка со штанами были «в дырочку». «Как будто окурки об меня кто-то долго тушил», – рассказывал потом Миша. Во рту пересохло до горечи. И потом только вижу, говорит: метрах в трёх от меня Ваня под берёзкой лежит без рук обеих, тело его дёргается, из живота что-то красное наружу лезет.
"Вань, ты чего?", – говорю ему. А он мне: «Миша, ты живой?». "Да, слава Богу", - отвечаю ему. То были его последние слова на земле. Ване было 11 лет, как и Мише примерно. Чуть позже люди из деревни на шум от взрыва прибежали. Не плакал Миша, чтоб маму не огорчить. Потом он так и вырос, как с впечатанными во всё тело подковырками, с мелкими шрамами, как с выдолбленными штрихами. Молчаливым парнем он рос. Всю жизнь «семь раз отмерял», размышлял над тем, как какое-то трудовое дело сделать, как что смастерить, наладить, отремонтировать. Но если уж принимался за работу, то делал надёжно, на века, наверняка, более чем качественно.     
Километра четыре в любую погоду ходили мы с ним в школу-семилетку в Самодуровку, школу там сделали из здания церкви после войны. Зачем вместо церкви? Напрасно, конечно, легкомысленное это было решение. Много ошибок в жизни и воспитании детей потом было допущено людьми из-за того, что мировоззрение от веры в Бога отвратили, земной идеологией подменили, богоугодное знание заменили информацией. Однако ходили мы в эту школу, пешим путем шли учиться по полям и косогорам, яругам, кручам, а потом еще около 2-х километров по Самодуровке. Да, тяжело для детей, 6 километров в один конец и 6 – обратно пешком (и в дождь, и в холод порой) в один день. Но что поделаешь… Редко пропускали занятия, т.к. тяга была к знаниям. Вот Мише запомнилось, что в школе про подвиги солдат на войне возле Свапы им рассказывали. Да и у нас какое-то преодоление себя это было, наверное, по взятому примеру с этих солдат и родичей. И по хозяйству ведь мы помогали, потому что – а кто еще? Это было так, как само собой разумеющееся, естественное что ли. Ячмень сеяли, коноплю, свёклу, просо. Мама из конопли только нитки делала (наподобие льна) и верёвки из них, мешки. Пенькой назывались эти нитки.   
Чуть позже, в юности уже, помню: приду под утро домой, на цыпочках зайду, по половицам знаю уже, где идти, чтоб не скрипели. И … на лежанку прыг, укроюсь с головой, сон так и накроет. Часа два поспишь. Слышишь: «Лёня, вставай, сынок, косить пора». Нежный голос, тихий, но настойчивый. Это мама. Маме мы только «Вы» говорили. Мама, мамочка. Мамкой назвать – это к уму моему и брата даже и не подступало, чуждая это мысль, не наша, вражия. Да, так вот, будит мама, а неохота вставать ни капельки. А что делать? Косить-то надо, знаю. Да и маму огорчать – не хочется. Берегли мы её, старались уважить, слушаться, да и видели, сколько всего она делала по дому, заботу её, милость и доброту чуяли. Муж у неё погиб от рук фашиста. И помогать матери надо было обязательно, об этом даже разговоров не вели, не сомневались, что богоугодное это. У-у-у сначала встает из меня, конечно. А потом уже и я за ним. Однако иду еще по самому началу рассвета. Кошу. Позже чуток встанешь, поленишься – сенокос уже не тот. Да и коса потупится. По росе и по прохладце сподручнее было работать. И говорить-то нечего об этом. Эт-понятно всякому деревенскому. Потому надо вставать. Останавливали такие ранние подъёмы приходить раньше домой, чтоб выспаться? Нет. Младший брат Миша с мамой спят. Мне – 16. Лето. Золотое время… В том смысле, что всё, казалось, сделать мне легко. Даже если и трудно это, попотеть придётся. Физически много работали. Картоху сажали. Картоха была едой №1 после войны. Сныть ели тоже. Черемшу находили на полянах, подберёзовики, опят на пнях. Позже уж немного овец и птицу завели, пасли их.
А вот когда избу поставили, да что там – хатынку небольшую, то больше всего запомнилась груша, выросшая у дома после войны. Плоды на ней были сочные, жёлтые, в руку не вмещались, сок аж по рукавам тёк, такой вкуснотищи потом и не было, наверное, в жизни. Печку топили торфянником. 1,5–2 штыка лопаты копнёшь в глубину, а потом ниже 3–5 метров торфа залегало. Летом сушили его на солнце, а зимой топили им печь. Тепло было, было тепло. Выжили, если сказать одним словом.
Уехали потом из Подсоборовки и я (Илья-Лёня), и Миша, учиться надо было дальше в техникумах, в институтах. Самодуровку переименовали в Игишево в конце 1950-х в честь защищавшего ее в годы войны капитана Игишева с артиллеристами. Бабушку и мать, и Машу похоронили, когда время пришло.
И только лет через 65 после лет военного детства своего Михаил, взглянув на маленькую икону святого Архангела Михаила (из мира духовного, сверхъестественного), размещенную на стене его комнаты уже его приёмной дочерью, вдруг всплакнул. Плакал он крайне редко, можно сказать – никогда почти. А тут… Вспомнил он и дочке рассказал про птицу одну из детства своего, обратив внимание на то, что на иконе по крыльям и одежде Архистратига были разбросаны святым ассистом золотого цвета штрихи. А цвета на иконе были точно такие, как у того летящего чирка с насыщенной сине-зелёной с голубым полоской и с чуть металлической, серебристой кольчугой оперения, будто бы всем видом своим предупреждавшего – дети, бегите домой, спасайте себя и других от легкомыслия и беды, послушайтесь мам, говоривших вам об опасности, и благодарите за всё Отца Небесного.

 

Ангелина Фатежская. Март 2021 года. 
Примечание:
1. Этот рассказ написан по воспоминаниям братьев Ильи и Михаила, и жены Михаила, беседовавшей с матерью Михаила. Воспоминания их были эпизодическими с 1990-х годов по 2016 год, по чуть-чуть. Несколько имен в истории изменены. А изложен рассказ в несколько заходов: в 2015-м немного, потом в 2017 году немного, потом в 2018 году немного, а потом полностью в марте 2021 года. Чтоб предупредить детей Донбасса и России об опасности, которая бывает от игры с запрещенными предметами из-за удовлетворения греховной страсти любопытства (антипода любознания), противоборствующего послушанию.
2. Один из упомянутых в истории братьев, кстати сказать, учился впоследствии в Донецком политехническом институте (ДПИ) и работал инженером в донбасском Донецке во времена СССР.
3. Размышляя о том, что такое воспитание в православии, вижу полезным прочесть статью «Православие и культура» здесь: https://azbyka.ru/pravoslavie-i-kultura
4. Жители Германии с начала 1930-х и к началу Второй мировой войны в 1939 году большинством голосов поддерживали национал-социализм и Гитлера (нацизм Германии), не обращая свое внимание на строящиеся концлагеря. И располагали они свое отношение к другим странам (и национальностям, народам) мира так, как были научены. Нацисты относили себя в большинстве (за редчайшим исключением) к католицизму и сектам католицизма – к протестантизму с подмешиванием к своим учениям идеологии расизма, нордической мифологии, язычества и идолопоклонства с ритуалами поклонения огню, оккультизма арийцев, астрологии с руническим зодиакальным кругом, спиритизма, магии. В чем разница этих течений с воспитанием человека в поле православной духовной культуры – об этом можно прочесть, например, здесь: 4.1. https://azbyka.ru/1/religii/katolicizm 4.2. https://azbyka.ru/1/religii/protestantizm 4.3. https://sueverie.net/1/yazycheskie-sueveriya/okultizm?yclid=1348136336876403384  4.4. https://pravoslavie.ru/44484.html  4.5. «Нацизм … – это магия плюс танковые дивизии». /Повель Л., Бержье Ж. Утро магов. М., 1991. С. 23, 47–48. К числу подобных книг относятся также: Жерсон В. Нацизм – тайное общество. М., 1998; Пруссаков В. Оккультный мессия и его рейх. М., 1992 и др./. 
5. На фотографии к рассказу – гамма цветов: цвет пера птицы чирок – третий слева, а остальные (точности нет, т.к. верная информация отсутствует в поле доступности): блестящий зелено-синий, темный циан и цвет «водная синь» или цвет морской волны, или темно-бирюзовый, похожие на цвет «чирок», похожие, да не он.
***
Икона Знамение, Коренная-Курская, является святыней Курского края.
Я́ко необори́мую сте́ну и исто́чник чуде́с стяжа́вше Тя раби́ Твои́, Богоро́дице Пречи́стая, сопроти́вных ополче́ния низлага́ем. Те́мже мо́лим Тя: мир гра́ду Твоему́ да́руй и душа́м на́шим ве́лию ми́лость. /Тропарь Пресвятой Богородице пред иконой Ея «Знамение», Курская-Коренная/
Это Примечание является неотъемлемой частью рассказа «Чирок нарядный», 2021 год.
Прочитано 337 раз

Последнее от Ангелина Фатежская

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии
Вверх
Top.Mail.Ru Яндекс.Метрика