Версия для печати
Воскресенье, 07 мая 2017 15:22

Гутенька (глава 2) Военное детство

Автор
Оцените материал
(2 голосов)
Глава 2. Военное детство

1941 год

 

            И для далёкого заполярного портового Мурманска, и для восточного, богатого кедровыми лесами Забайкалья, и для таёжной суровой климатом Сибири, и для южного промышленно-угольного Луганска новость от 22 июня была одинакова. Речь наркома иностранных дел СССР Вячеслава Молотова, многократно повторенная Юрием Левитаном, ворвалась во все уголки огромной страны.

 

Граждане и гражданки Советского Союза!

 

Советское правительство и его глава тов. Сталин поручили мне сделать следующее заявление:

 

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города - Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек. Налеты вражеских самолетов и артиллерийский обстрел были совершены также с румынской и финляндской территории.

 

Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора. Нападение на нашу страну совершено, несмотря на то, что за все время действия этого договора германское правительство ни разу не могло предъявить ни одной претензии к СССР по выполнению договора. Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей.

 

Уже после совершившегося нападения германский посол в Москве Шуленбург в 5 часов 30 минут утра сделал мне, как народному комиссару иностранных дел, заявление от имени своего правительства о том, что Германское правительство решило выступить с войной против СССР в связи с сосредоточением частей Красной Армии у восточной германской границы.

 

В ответ на это мною от имени Советского правительства было заявлено, что до последней минуты Германское правительство не предъявляло никаких претензий к Советскому правительству, что Германия совершила нападение на СССР, несмотря на миролюбивую позицию Советского Союза, и что тем самым фашистская Германия является нападающей стороной.

 

По поручению Правительства Советского Союза я должен также заявить, что ни в одном пункте наши войска и наша авиация не допустили нарушения границы и поэтому сделанное сегодня утром заявление румынского радио, что якобы советская авиация обстреляла румынские аэродромы, является сплошной ложью и провокацией. Такой же ложью и провокацией является вся сегодняшняя декларация Гитлера, пытающегося задним числом состряпать обвинительный материал насчет несоблюдения Советским Союзом советско-германского пакта.

 

Теперь, когда нападение на Советский Союз уже свершилось, Советским правительством дан нашим войскам приказ - отбить разбойничье нападение и изгнать германские войска с территории нашей родины.

 

Эта война навязана нам не германским народом, не германскими рабочими, крестьянами и интеллигенцией, страдания которых мы хорошо понимаем, а кликой кровожадных фашистских правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы.

 

Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору.

 

Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил отечественной войной и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу.

 

Правительство Советского Союза выражает твердую уверенность в том, что все население нашей страны, все рабочие, крестьяне и интеллигенция, мужчины и женщины отнесутся с должным сознанием к своим обязанностям, к своему труду. Весь наш народ теперь должен быть сплочен и един, как никогда. Каждый из нас должен требовать от себя и от других дисциплины, организованности, самоотверженности, достойной настоящего советского патриота, чтобы обеспечить все нужды Красной Армии, флота и авиации, чтобы обеспечить победу над врагом.

 

Правительство призывает вас, граждане и гражданки Советского Союза, еще теснее сплотить свои ряды вокруг нашей славной большевистской партии, вокруг нашего Советского правительства, вокруг нашего великого вождя тов. Сталина.

 

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

 

Мурманск 1941 год

 

           Первыми из перечисленных выше регионов, бомбовый удар приняли Мурманчане. В самом начале боевых действий ещё была надежда, что война пройдёт также незаметно, как предыдущая Финская. Но уже через пару недель стало понятно: это всерьёз и надолго! Русский авось дал сбой – мимо не пронесло. Бомбёжки с воздуха стратегических объектов полуострова были массированными и частыми. Воздушная тревога объявлялась по десять и более раз за сутки.

           Младшей Августе на начало войны исполнилось всего двенадцать лет, она только закончила пятый класс средней школы.

           Екатерине – было четырнадцать лет. Она закончила шестой класс.

           Лидии – было уже девятнадцать лет. К тому времени она успела выйти замуж за бравого моряка и переехала к нему жить. Работала она корректором в газете «Полярная правда».

           Марии – в тот год исполнилось двадцать один год. Она работала учительницей младших классов в одной из центральных школ города. Начало войны она встретила, находясь в отпуске у родственников в селе Ильинское Горьковской области.

           Ивану – было двадцать четыре года. К тому времени он уже отслужил в Краснознамённом Балтийском Флоте пять лет. В этом году он должен был демобилизоваться, но война не дала осуществиться этим планам. Он был одним из первых мурманчан, кто встретил фашистов, находясь на боевом посту.

           Старшей Анне – исполнилось к тому времени 30 лет. Она работала в буфете той же школы, где учились младшие сестры.

  Таисии Иосифовне, маме в 1941 году исполнилось 52 года – она была неграмотной женщиной, не работала, находилась, как говорится, на хозяйстве.

 Николаю Яковлевичу, отцу исполнилось 55 лет – он работал бухгалтером в тресте.

 

Диктор местного радио по многу раз на день призывал население принять участие в строительстве оборонительных сооружений (окопов) для доблестной советской армии на случай вторжения врага по морю.

Родители и взрослые Малышевы в этот день пойти не смогли. Зато со всем рвением на призыв откликнулись младшие дети – Катя и Гутя.

Для северных широт погода стояла тёплой, но температура воздуха не переваливала пока за отметку плюс пятнадцать градусов, несмотря на белые ночи. Солнце лишь к полуночи на час закатывалось за горизонт и тут же всходило, не прекращая освещать землю.

Взяв из дома лопаты, надев свои шерстяные старенькие пальтишки, резиновые сапоги на вязаные носки, легкие шапочки с завязками под подбородком, девочки вышли из дома. Впрочем, как и многие другие школьники города. Получив инструкции от взрослых, они дружной гурьбой ринулись рыть вечную мерзлоту заполярного Мурманска.

Это было недалеко от дома. Как раз на той сопке, где за низкорослым березняком располагались вышки радиостанции.

Увидев некопаный участок окопа, сёстры спрыгнули в него и со всем усердием приступили к работе. Гутя попробовала вонзить остриё лопаты в землю. Оно вошло на целых пять сантиметров. Откинув с кончика лопаты горстку земли, она сделала ещё одну попытку, приложив всю силу, на какую была способна. Но попала на один из камней, которыми напичкан грунт тех мест. Лопата издала жалобный «дзынь» и выпала из рук девочки. Хорошо ещё, что не сломалась совсем. Третья попытка увенчалась успехом. Штык лопаты вошёл на десять сантиметров. Целых три горсти земли подняла Гутя наверх. Успехи Кати, если и были лучше, то не на много.

В это самое время завыла сирена «воздушной тревоги». Все бросились врассыпную, побросав свой инвентарь. Люди на лысой сопке были отличными мишенями для атаки с воздуха. Одни побежали в полупрозрачные заросли карликовых берёз, другие догадались спрятаться в вырытых окопах, третьи просто присели и закрыли голову руками, что не могло спасти, а потому вызвало смех тех, кто считал, что хорошо спрятался. Были и такие, кто побежал в страхе по домам.

Катя с Гутей присели в едва наметившемся окопе.

 

          – Можно подумать, нас это спасёт! – усмехнулась Гутя.

          – Да все мы здесь, кто на Лысой сопке – у них на виду, – ответила Катя.

          – А ты боишься?

          – Боюсь, конечно, но уже и не очень. Видишь, фашистские бомбардировщики куда бомбы свои сбрасывают?

          – Куда? В Кольский залив?

          – Да. Они флот и порт наши бомбят.

          – Ваня наш там на корабле сейчас…

Катя не ответила. Она лишь вжала голову в плечи, показывая, что тоже переживает за старшего брата.

Когда сирена перестала выть дети и взрослые вернулись к землеройным работам. 

Увидев, что толку от девчонок мало, к ним в окоп спрыгнули два соседских подростка.

         – Чо задерживаете?! Мы на много глубже идём! – с иронией сказал Николай.

         – Как можем, так и копаем, – грубовато ответила Катя. – Посмотри, ладони уже растёрла!

         – Да ладно! Девчонкам это простительно. А ну посторонись, мелкота!

         Работа закипела в четыре лопаты. Через некоторое время участок был воссоединён с общей траншеей. И когда объявили следующую «воздушную тревогу» именно на этом участке притаились все четверо.

          – А вы слышали, – сквозь вой сирены спросил соседский Николай, – что по радио объявляли о десантниках-диверсантах? Их с самолётов на парашютах спускают в форме наших моряков или переодетых под местных!

         – Слышали, конечно! – ответила Гутя, зализывая багровую водянку на ладошке. – Я теперь всё время радио слушаю, когда дома.

         – А мы сегодня с утра одного подозрительного типа в милицию отвели! Во! – дождался возможности похвастать Николай.

        Сидящая на корточках Катя заинтересованно выглянула из под своих же рук:

         – Нич-чё себе!!! И он что, гад такой, даже не сопротивлялся?!

         – Не-а, смирный попался! – вставил свою реплику второй сосед Илья.

         – Так нас там знаете сколько было?! – Опять отобрал инициативу рассказа Коля. – Мы же все вместе шли на сопку, а он, фашистская гадина, идёт весь из себя, аккуратненький, в бриджиках фрицевских, на пуговке, где коленка. Ну, мы его и взяли в кольцо. Он и лапы кверху задрал, мол, сдаётся. Участок рядом. За шкирку его, и туда!

         – И что там сказали? – спросила заинтригованная Катя.

         – Сказали, что мы молодцы, бдительности не теряем. Обещали разобраться. Мы с Ильёй и с другими ребятами после работы пойдём узнать, кем тот гад оказался.

         – А нас возьмё-оте? – жалобно протянула Гутя. – Нам же то-оже интересно!

        – А чего ж! Айда вместе! – ответил Илья. – Мы, вообще, решили толпой ходить, чтобы нас всегда много было, и отлавливать вражеских лазутчиков. Завтра пойдём в сторону порта. Там их самолёты летают, с которых парашютистов сбрасывают.

        – Ого! Там же всё взрывается! Страшно!!! – воскликнула Катя.

        – Вот поэтому девок туда не возьмём. Вы и так молодцы, что ещё здесь.

        Сирена, наконец, стихла. Дети и взрослые вылезли из укрытий и вернулись к работам. Находясь под открытым небом, они пережили ещё три таких атаки с воздуха.

         Возвращались девочки в большой компании. Всех интересовал вопрос: кем оказался пойманный фриц. Дойдя до участка, послали двух парламентёров внутрь за ответом. Долго ждать не пришлось. Они вышли опешившими. Оказалось, поймали они учителя истории из центральной школы. Его уже не первый раз приводят в участок из-за подозрительных штанов. Он обещал, что больше не будет их надевать. Ходит учитель всегда с паспортом, поэтому, выяснив личность, его сразу отпустили. Ребята посмеялись над своей неудачей, да и разошлись по домам, решив, что они ещё поймают настоящего диверсанта! Может, даже завтра.

            Поскрёбывая лопатами о землю, затем о лестничный марш младшие дочки добрались до квартиры. Дома вкусно пахло щами и ещё чем-то печёным. Обе одновременно сглотнули набежавшие слюнки. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: будет им нагоняй от матери!

            – Ма, ты чего? – спросила Катя.

            – Это я «чево»? Совесть у вас есть?! Тревог сколько объявляли! Бомбили как сильно! А о вас ни слуху, ни духу. У меня что, сердце каменное?!

            – Мамочка! Мы же Родине помогали! – прячась за священное слово, оправдалась Катя.

            Обе, как по команде выставили на обозрение растёртые до лопнувших водянок ладони. Помогло. Сработало. Сердитый взгляд матери моментально подёрнулся щемящей болью и тут же стал увлажняться не менее священными материнскими слезами. Она закрыла лицо руками, её плечи мелко затряслись от несдержанного плача.

             Дочки подошли и немытыми руками обняли вдруг постаревшую от выпавших переживаний мать.

             – Мамочка, не бойся! С нами ничего не случится, – нежным голоском пообещала Августа, – мы прятались, когда сирена выла.

            Немного успокоившись, мама кивнула на распечатанный конверт письма, что лежал на круглом блине обеденного стола, застеленного белёной льняной скатертью. Полотно было богато украшено орнаментом. Мамочкины старания! Она крестиком вышивала.

            – Жду вас не дождусь. Письмо от Марии пришло, по почерку вижу, а прочитать некому. Вдруг беда какая?.. – со страхом в голосе проговорила Таисия Иосифовна. – Вот когда пожалела, что читать не научилась. И ликбез был, и в Дубниках, и здесь, и ходила, да ток мало. Впустую. Расписываться только и научилась. За вами, малыми, всё некогда было.

           Она тяжело вздохнула и с мольбой во взгляде застыла в ожидании. Катя схватила письмо всё теми же немытыми руками и громко озвучила его содержимое.

            Мария писала, что с ней всё в порядке. Очень переживала за оставшихся в Мурманске. Она знала о массированных бомбёжках Кольского полуострова, очень боялась, что город не смогут отстоять. Горевала, что не сможет вернуться сюда, чтобы помочь. Билеты до Мурманска больше не продавались из-за военной обстановки. Звала всех в Ильинское.

           – Ну и, Слава Богу! – выдохнула мать былое напряжение, вмиг помолодев радостной улыбкой, – хоть за неё можно пока не переживать. Ну, копальщицы, марш руки с мылом мыть, переодеваться, и за стол! С утра ж ничего не ели! Голодные, небось.

           Уговаривать не пришлось. Девочки вымыли руки, надели домашние платьица и уселись за стол. На столе уже стояли две алюминиевые миски со щами, с торчащими из них аппетитными мясными косточками. По центру стола на тарелку мама выложила несколько румяных пирожков.

           

 ________________________________________________________

Тулун 1941 год

              Клочко Михаил Иванович работал на шлакоблочном заводе. Эдвиг с нетерпением ждал отца с работы. Мальчик был голоден. Суп, который они варили вчера вечером, почему-то прокис и теперь предостерегающе булькал вонючими пузырями. Пришлось сходить на двор и вылить почти полную кастрюлю. Папа обязательно зайдёт в магазин и принесёт что-нибудь вкусненькое. Радио уже который раз пугало объявлением о начале войны. Было пока непонятно, так ли это страшно на самом деле, но речь диктора заставляла проникнуться содержанием, понять, что это очень тревожное событие в жизни страны.

             К началу войны Эдвигу (Эдику) только исполнилось двенадцать лет.

             Иветте (Свете) – его младшей сестре, за которой он очень скучал, было восемь лет.

             Людмиле – самой младшенькой сестрёнке, которую он не видел ещё ни разу в жизни, было всего два годика.

             Маме – Юлии Семёновне – 30 лет.

             Клочко Михаилу Ивановичу – 32 года.

            

           Папа пришёл с работы и привычно бухнул на стол кожаную продуктовую сумку. Её вздутость и тяжесть обрадовали сына. Он с нетерпением заглянул в её недра и тут же извлёк буханку пшеничного хлеба и палку колбасы.

           – Не спеши. Сначала суп, а потом уже это баловство, – наставительно произнес отец.

           – Ага, от супа уже и след простыл. Он прокис, я его вылил.

           – Так ты что, у меня голодным тут сидишь?

           – А то! Утром хлеб доел и всё.

           – А картошки не догадался отварить?

           – Не-а, – ответил Эдик, уже отрезая краюху ароматного хлеба и норовя отрезать пахнущую чесночком колбаску.

          – Ладно, только всё равно, погоди. Сейчас картошки отварю в мундирах. Я там и маслице принёс.

          – Угу, – откусывая от немалого бутерброда, выдавил из себя Эдик.

         – Ох, беда, беда, беда!.. Что теперь будет? Ума не приложу. Только войны не хватало! На ноги не успели ещё встать, из руин подняться…

        – А чего тут думать? Сталин сказал чётко: враг будет разбит, победа будет за нами. Красная Армия всех сильней!

       – Да, да, конечно. Только мне в эту самую Красную Армию теперь прямая дорога, чтобы вот та самая победа была за нами.

       – Ты что, воевать пойдёшь? – увлечённый бутербродом, легковесно спросил сын.

        – Да уж, без меня вряд ли обойдётся, – задумавшись, устало ответил отец.

        – А меня с собой возьмёшь?

        Глупый вопрос сына вывел отца из задумчивости. Усмехнувшись, он озвучил принятое только что решение.

        – Только таких, как ты на фронте не хватало! Мал ещё воевать. Придётся тебе к матери ехать в Забайкалье. Её в армию точно не призовут с тремя детьми.

        – Как это к матери? Я с тобой хочу!

        – Хочу, не хочу – это для мирного времени. Как сложится, так и будет. И без капризов, пожалуйста. Скажу вещи собирать, соберёшь и поедешь!

        – Да ладно, не ругайся. Не сегодня же?

        – Нет, не сегодня. Это я пока так, обдумываю, предупреждаю наперёд.

 

         Это случилось через месяц. Михаил Иванович поставил большой чемодан в нижний ящик купе. Довольно увесистую сумку с продуктами забросил на верхнюю полку – место сына, согласно купленному билету. Крепко обнял горячо любимого мальчишку. Погладив его по голове, отстранил. Ещё раз напомнил, где ему нужно вставать, чтобы пересаживаться, к кому обращаться за помощью, в случае чего. Проверил надёжность приколотого булавкой тайника с деньгами и метрикой. На выходе из вагона, положив руку на сердце, умолял проводницу присматривать за ребёнком в пути. Когда она согласно закивала головой, Михаил вновь вернулся в плацкартное купе, где сидел расстроенный Эдвиг. Даже скорая встреча с мамой и двумя сёстрами не перевешивали грусть расставания с самым родным для него человеком – отцом.

           – Ну, ты это, малыш, не терзай мне сердце. Не на всю жизнь расстаёмся. Вот по-быстрому расправимся с фашистскими захватчиками и… я сам за тобой приеду. Ты мне веришь?

           – Верю, пап, верю. Только ты побыстрее их победи, ладно?

           – Ладно, сынок, ладно, кровинушка моя родная. А ты пообещай мне, что, что бы ни случилось, ты вырастешь настоящим человеком, чтобы мне никогда не было за тебя стыдно. Обещаешь?

            – Обещаю, папа. Я тебя очень люблю!

Вагон качнулся от толчка сцепок. Поцеловав ещё раз сына, не оборачиваясь более, отец заспешил на выход из вагона.

             Дрогнуло здание вокзала за окном, слегка качнулось из стороны в сторону, затуманилось чёрными клубами дыма и поплыло в прошедшее время. За ним потянулись знакомые улицы, площадь, забор какого-то завода, незнакомые улицы, лиственный перелесок, незнакомая деревушка, речка, сосновый лес, тайга, тайга, тайга…

             Паровоз набирал скорость. Под монотонный перестук колёс о стыки рельс Эдвиг ехал на встречу с будущим.

 

Мурманск - Йошкар-Ола – Люльпаны 1941 год

 

            Утро принесло ошеломляющую новость: срочная эвакуация детей! Для получения дополнительной информации в назначенный час нужно было явиться в свою школу. Радио повторяло сообщение через каждые полчаса.

            Это напрямую касалось младших дочек семьи Малышевых. Екатерина и Августа были потрясены не меньше мамы с папой. Девочки пошли в школу за дополнительной информацией. Школьная площадь уже кишела детьми и их родителями. Устойчивый гомон обсуждений стих, как только на крыльцо школы вышла директор школы. Она через рупор донесла до слушателей, что завтра к десяти часам утра все дети должны прийти на вокзал. С собой рекомендовано было иметь две-три смены белья и тёплые вещи. Не более одного чемодана. Ноша не должна быть тяжёлой для ребёнка. Продукты с собой брать не нужно. В дороге всех будут кормить централизовано. Решение принято из-за возможных боёв в черте города.

         Исходя из пропускной возможности железной дороги, детей эвакуировали первыми, дабы спасти, дабы оградить...

         Гуте так хотелось проститься с Кольским заливом, но туда было теперь нельзя.

        На вокзал Катя и Гутя прибыли вовремя.

        – Вон поезд стоит! – Обрадовалась Катя.

        – Ага, ты посмотри сколько детей! Все не поместятся, – ответила грустная сестрёнка.

           – Ну не поместимся, так домой вернёмся. Мама не очень-то хотела нас отпускать неизвестно куда.
Увидев, что девочки топчутся в нерешительности, организаторы эвакуации указали направление и ободряюще заговорили с ними.

            – Ну, чего остановились? Смелее, там вас встретят.

            – Да-да, хорошо, – пробормотала Катя, поднимая чемодан, а Гутя спросила:

            – А нас что, прямо сейчас будут отправлять?

            – Надеюсь, что да, – ответил приветливый военный, – Первыми – детей спасаем. Проходите, походите, девочки. Вы не одни.

 

            Сёстры стали протискиваться к вагонам поезда.

Впереди себя они увидели толпы детей, старающихся влезть в вагоны. В первый эшелон они не попали.

            – Мне так хочется проститься в Кольским заливом, – всё-таки призналась вслух Гутя.

            – Гутя, ну ты даёшь! Нельзя туда! – почему-то слишком эмоционально отреагировала старшая сестра.

             – Да знаю я.

Чтобы не расплакаться Гутя посмотрела на небо и стала разглядывать облака. И тут пронзительно завыла сирена воздушной тревоги.

 

             Через час подали второй состав.

Из знакомых они увидели только Катину подружку Аллу Авербург с младшими братом Лёвой и сестрёнкой Лилей. Вместе штурмовали вагон, отвоёвывая себе свободные места, чтобы ехать рядом. Детей было больше, чем мест. Мальчишки постарше вынуждены были довольствоваться третьими полками. Так распорядились сопровождающие их взрослые.

           Страсти распределения поутихли, поезд тронулся в пугающую неизвестность. Почти все дети, не сговариваясь, прилипли к окнам, вглядываясь в суровую действительность военного времени. Как только выехали за пределы города, воочию увидели незалеченные раны земли от предыдущих бомбёжек. Железная дорога была одним из тех стратегических объектов, которому доставалось более всего.

 

        Ленинградская область. Станция Лодейное Поле. Станция?! Одно название! Увиденное – потрясло. Из земли торчали изуродованные кирпичные трубы печей в груде сгоревших останков домов. Вместо административного здания зияла огромная воронка с грудой дымящихся обломков. Поезд остановился. Дети, кто в тапочках, кто босой повыскакивали из вагонов, чтобы лучше рассмотреть эту страшную картину, но, пройдя несколько метров, попятились, и, ломая сопротивление напирающих сзади детей, поспешили обратно в вагоны. Земля под ногами была раскалена. Идти было невозможно горячо.

         По вагонам поползла передаваемая из уст в уста секретная информация, которую не удалось скрыть. Предыдущий эшелон с детьми был разгромлен…

 

         Поехали дальше. Поезд продвигался очень медленно, часто останавливался и подолгу стоял, ожидая разрешения продолжить путь. Как и обещали, первые двое суток детей кормили нормально. Мама детям в дорогу всё же впихнула буханку горчичного хлеба, какие-то пирожки, отварные яйца. От этих припасов через пару дней остался только хлеб. У соседских детей то, что ещё не было съедено, начало портиться. Подпорченные продукты выбрасывали на ходу в окна. Зачерствевшую буханку хлеба Гутя отдала какому-то голодному попрошайке. Никто не предполагал, что из-за незапланированных простоев в тупиках запас продуктов кончится ещё в начале пути…

        Голодные дети теперь сожалели о тех продуктах, что так неосмотрительно выбросили. Перед глазами Гути и Кати так и маячила та буханка желтоватого горчичного хлеба с зарумяненной корочкой сверху. Как бы она сейчас их выручила.

         – Дети! Внимание! Сейчас подъедем к станции. Там вас по очереди накормят в столовой. Начальник поезда договорился…

         Дружное «УРА!!!» заглушило речь сопровождающего. Поезд остановился. Дошла очередь и до их вагона. Каково же было удивление детей, когда им вместо горячего обеда из трёх блюд, как представлялось, подали что-то напоминающее клейстер: так оно, наверное, и было. Мука, разболтанная в кипятке. Хорошо, хоть подсоленная. Оголодавшие дети ели и это. Понимали, что нужно терпеть.

          После этого эшелон снова загнали в какой-то тупик и объявили, что раньше, чем через сутки он с места не тронется.

          С удивлением Мурманские дети смотрели на потемневшее звёздное небо. Низко над горизонтом завис в задумчивости худенький месяц.

           – Значит, мы уже далеко от дома уехали. У нас сейчас солнце светит, – грустно произнесла Катя.

           – Ага, – задумчиво ответила Гутя, – что там наши мама с папой делают? И Анна с Лидой?

          – Чай пьют, наверное. Мама пирожков напекла… – тяжело вздохнув, предположила сестра.

         – А помнишь, как Лида нам флотские шоколадки «Золотой Якорь» носила? Их специально для моряков делали. Ей муж приносил, а она – нам.

         – Гутька, хватит о еде! Это же невозможно вытерпеть.

         – Сама первая начала. Хватит, так хватит.

         Заплакала Лиля – младшая сестра Аллы. Не удивительно, ей всего семь лет от роду. Она спала вместе с девятилетним Лёвой на нижней полке.

         – Ну вот, – отозвалась расстроенная Алла, – кто вас за язык тянул о мамах вспоминать? Я и так с ними замучалась.

         Тут вернулись с улицы девятиклассники, ехавшие в этом же купе на третьих полках. Их приход встряхнул унылую обстановку.

         – Эй, девчата, чего носы повесили? Мы тут посоветовались с местными. Они говорят, что если есть какие ценные вещи, то их можно в деревне на продукты обменять! А ну, думайте, у кого что есть из такого, а мы сходим. Попробуем выменять.

         Подумав, Августа достала и подала льняную простынь. Алла – большое полотенце. Вытащив из чемоданов и своё тряпьё, ребята растворились в непривычной для лета темени ночи.

         – Мы их почти не знаем, вдруг обманут? – с сомнением спросила Алла. – Сами всё съедят и всё.

         – Вряд ли. Вроде мальчишки хорошие попались, – ответила ей Катя.

         – Выбора всё равно нет. Придут – увидим. – Поддержала сестру Гутя.

         – Давайте спать, так быстрее время пройдёт, – предложил только что проснувшийся Лёва.

         – Да сколько спать можно?! – воскликнула Алла. – Я, наверное, на всю жизнь уже выспалась! Да и попробуй, усни, когда кишки от голодухи скручивает.

         – Тихо ты! Сама не спишь, не мешай другим, – ответила ей Гутя и отвернулась к стенке.

         Нет, ей тоже не спалось, просто захотелось немного побыть наедине с собой, со своими мыслями. Хотя бы себе пожаловаться, как ей бедненькой тяжело, раз при всех нельзя. Стыдно слабину показывать, когда рядом едут младшие дети! А себе – можно. Смахнув с глаз накатившие слезинки, она лежала и вспоминала ту близкую и далёкую одновременно, такую чудесную довоенную жизнь.

        Притихли и другие. Призадумались. А ещё через некоторое время, дружно вскочили со своих мест. Вернулись мальчишки. Все неотрывно смотрели на буханку раздобытого чёрствого-пречёрствого чёрного хлеба. Делили поровну, боясь кому-то передать или недодать. Съели с жадностью, запили обычной водой из колонки. Не наелись, но жить всё равно стало веселее. Утром решили повторить поход в деревню. Какие-то вещи ещё оставались, с которыми не жалко было расстаться за продукты.

           Но утром из поезда никого не выпустили. Эшелону был дан зелёный свет. Сманеврировав на основной путь, состав стал плавно набирать скорость.

           Это было удивительно. Детям на завтрак раздали по двести граммов слегка прогорклого сливочного масла! Казалось бы, это же такой ценный продукт! А попробуй его съесть без хлеба. Притом летом. Из-за жары масло, пропитав кальку, в которую было завёрнуто, стекало по пальцам, капая на пол. Что было делать? Полизав угощение, кто сколько смог выдержать, выбросили растаявшие жирные остатки в мусорный бак. И жалко, и съесть это оказалось невозможно. Были и такие, кого сразу выворотило «наизнанку» от такого «диетического» продукта.

Эшелон уверенно продвигался на юг, и это давало надежду, что они когда-нибудь прибудут в пункт назначения. На двенадцатые сутки обрадованные дети и их сопровождающие вышли из духоты вагонов на перрон города Йошкар-Ола* – столицу Марийской Республики.

 

Историческая справка*

 

Йошкар-Ола

 

            К началу XX века Царёвококшайск оставался тихим провинциальным городом. Основу экономики составляло сельское хозяйство, самым многочисленным сословием было крестьянство.

 

17 февраля 1919 года Царёвококшайск был переименован в Краснококшайск. 18 июня 1920 года вошёл в состав Вятской губернии. 4 ноября 1920 года принимается Декрет ВЦИК и СНК РСФСР об образовании Марийской автономной области, а уже 25 ноября Краснококшайск становится её административным центром.

25 января 1928 года Краснококшайск получил марийское национальное название — Йошкар-Ола («Красный город»). В декабре 1936 года Марийская автономная область была преобразована в Марийскую Автономную Советскую Социалистическую Республику и город Йошкар-Ола становится её столицей.

В годы Великой Отечественной войны в Йошкар-Олу было решено эвакуировать некоторые заводы, что дало мощный толчок промышленному и социально-экономическому развитию, город стал активно застраиваться в западном и южном направлениях, а после и в заречной части.

 

       Руководство города знало, что едут голодные дети. Приехавших сразу отвели в городскую столовую. Накормили досыта. Но от такого радушного приёма у некоторых вновь заболели животы, началась рвота. Таких сразу отправляли в лазарет. Наши девочки пережили обилие еды после голодных дней более-менее нормально. После столовой их отвели в одну из пустующих летом школ.

       Своей сдружившейся за дорогу компанией дети попали в одну классную комнату, где и заночевали прямо на полу, подложив под себя свои же вещи. Всем объяснили, что, как только из лазарета отпустят заболевших детей, их отправят по детским домам области.

       Ждать пришлось не долго, но долго идти. Пешком. До самой ночи. Причём под непривычным для северян горячим солнцем. Ну да где наши не пропадали! Выдержали. Несколько лошадей тащили чемоданы и сумки детей. Гутя и Катя свои не отдали, несли сами. Вначале было не тяжело, а потом, когда устали, было поздно отдавать.

        Почему-то с ними оказались двух и трехлетние дети из Латвии. Совсем маленькие. Их везли на повозке. Но никто не завидовал им. Малышей было очень жалко. А ещё с ними шли хулиганистые подростки, которые, развлекаясь в дороге, горланили неприличные песни. Их грубые шутки, смех, ершистые ответы на замечания взрослых порядком надоели всем, но приходилось терпеть.

          Дошли. Под тусклый свет лампы прочитали табличку: «Люльпанский детский дом.» Еле живых от усталости детей снова отправили в здание пустующей школы. Снова они разбрелись по классам. Как зашли, так и попадали, кто куда. На пол. Кроватей и там не оказалось. Не вспомнили дети даже о том, что остались без ужина. Это потом дети узнают, что прошли они пешком сорок километров.

          Многих из них утром еле добудились на завтрак. Хлеб, пшённая каша на молоке, чай. Теперь такой завтрак казался пиром. Как быстро выпавшие испытания заставили детей изменить свое отношение ко всему привычному.

 

 

 _______________________________________________________

Чикой 1941 год

 

             Эдвиг достал из кармана штанов помятый тетрадный листок. Сверил цифры, написанные твёрдой рукой отца, и трафаретную надпись на доме. Совпали.

             Сердце учащённо забилось: он справился, добрался, нашёл! А мама и не догадывается, что сын стоит возле её нового жилища. Он постоял немного, чтобы успокоиться, затем снял верёвочную петлю, удерживающую калитку закрытой, и вошёл во двор.

             С остервенением залаяла большая дворовая собака.

             – Хорошо, что она привязана! – подумал путешественник, – Нет, не достанет. Зачем так зло встречать? Он же не чужой. Жаль, собака не знает этого.

Эдвиг очень любил собак. Он не сомневался – они ещё подружатся.

              – Кого там принесло в такую рань? – раздался откуда-то сверху недовольный мужской голос.

Мальчик задрал голову. В окно выглядывал заспанный незнакомец.

              – Джульбарс! А ну, цыц мне! Место! – прикрикнул на собаку хозяин, увидев худенького подростка, и уже мягче спросил, – ты кто такой?

              – Я?.. Я – Эдвиг…

На какое-то время повисла тишина. Мужчина скрылся в тени оконного проёма.  И уже со стороны крыльца донеслось:

             – Эдинька! Сыночек! Мой ты путешественник дорогой!

Мама, запахивая на ходу непослушные полы халата, выбежала встречать сына.

             Встречали, как дорогого гостя! Мама для сына постаралась всё самое вкусное приготовить, то, что он любил с детства. Она налюбоваться не могла на подросшего красавца. Его большие, голубые глаза так и светились добром. И его кареглазая младшая сестричка Иветта тоже заметно подросла. Брат обнял застенчиво улыбающуюся скромницу и сунул ей в руки подарок от отца – небольшую пластмассовую куколку в розовом платьице. Глаза девочки засияли: – «Это же от настоящего папы»! 

             И вот тут Эдик поймал недовольный взгляд Леонида Георгиевича. Ему было неприятно напоминание о бывшем муже его теперешней жены. Дети не поняли этого сразу, но почувствовали неприязнь, которая в дальнейшем сказалась на отношениях Эдвига и отчима.  

             Познакомился старший брат и с самой младшенькой сестрёнкой Людочкой. Белокурая малышка с удовольствием повторяла новые для себя слова: «Батик пиехал! Э-тинь-ка».

 

__________________________________________________________

Люльпаны, 1941 год

 

           На следующий день откуда-то привезли железные кровати. Расставили их в тех же классах. Школу разделили на две половины: правую – для мальчиков, левую, соответственно, для девочек. Детям удалось вымыться под летним душем, переодеться в чистое и постираться.

            С интересом северяне поглядывали на марийских детей. Хотелось расспросить их о здешних обычаях, но местные на контакт не шли. Почему? Не понятно. Было видно, что им тоже хотелось познакомиться. Их любопытные загорелые мордашки часто возникали в поле зрения, но стоило задать им какой-нибудь вопрос, как они, смеясь, исчезали.

            – Они, наверное, по-русски не понимают, – предположила Катя.

            – Наверное, – согласилась Августа. – А почему взрослые тогда все на русском разговаривают? И надписи на русском. Странно. Дикари какие-то!

            Девочки только что вернулись с обеда и, сидя на кроватях, делились первыми впечатлениями о месте вынужденного пребывания. Стояла неимоверная жара. Спасались сквознячком, все двери и окна были распахнуты настежь.

             Послышался лёгкий топот бегущих ног по коридору, и тут же к ним в комнату заглянули две симпатичные мариечки.

             Катя поманила их рукой, приглашая зайти. Те остановились на входе в нерешительности.

              – Вы по-русски понимаете? – поспешно, боясь, что гостьи, как всегда убегут, спросила Гутя.

              Марийки переглянулись. Одна из девочек, демонстративно пожала плечами, как будто, действительно, не понимает, о чём их спрашивают. Но вторая, поморщившись, вдруг ответила.

              – Да понимаем мы, понимаем.

              – А чего молчите тогда?

              – Нам не разрешают с вами разговаривать.

              – Кто?! Как это?

              – Директор и воспитатели.

              – Ничего себе! Это почему же?

              – Потому, что вы – хулиганы.

              – Мы хулиганы?

              – Да. Ваши мальчики поют недозволенные хулиганские песни. И ругаются плохими словами, которые нельзя повторять.

              – Ах, вот оно что! Да мы-то здесь при чём? Нам тоже эти мальчишки не нравятся. Мы даже не знакомы с ними. В дороге с нами ехали другие, хорошие. Откуда эти взялись – не знаем.

              – Да? Это хорошо. А почему на вас платья позорные?

 Вопрос застал врасплох. Гутя вспомнила, что в столовой местные показывали пальцами на её платье, но она так и не поняла, что с ним было не так. Ещё раз осмотрев свое красное платьице, привезённое из Мурманска, она спросила:

              – А что в них позорного?

              – Колени.

              – Что, колени? Причём тут колени?

              – Колени голые. Видно. У нас так не принято. Платье должно закрывать колени.

              – О, Боже! Теперь понятно. Ну и что нам делать, если у нас все так ходили? У нас в Мурманске можно было показывать колени. И других платьев у нас нет с собой.

               – Вам должны выдать.

               – Выдадут, так выдадут. Но вы-то хоть понимаете, что мы не хулиганки вовсе, а обычные девочки?

               – Теперь, да. Но нас всё равно могут ругать за то, что мы с вами разговариваем.

               – Так чего тогда пришли, если боитесь?

               – Интересно. А там, – одна из мариек махнула рукой в сторону жилого детдомовского корпуса, – скучно. Мы хотели узнать о вас побольше. Вы же с самого севера приехали. Нам об этом тоже сказали.

 

              Как не стыдно было в этом признаваться, но пришлось. Приехавшие дети завшивели. Все, без исключения. Вероятнее всего, кто-то в дороге подхватил этих паразитирующих насекомых, а они уже здесь размножились. Шутка ли – двенадцать суток ехали, не моясь, в антисанитарных условиях. Гутя и Катя столкнулись с такой проблемой впервые. В течение двух недель они дружно выбирали, вычёсывали гнид и вшей друг у друга. Как наберётся горка – сжигали на принесённом откуда-то железном листе, прямо на столе. Но этих мер оказалось недостаточно, поэтому, когда директор детдома Галина Изобаевна пришла с проверкой, желая убедиться, что всё необходимое у эвакуированных детей есть, девочки сообщили ей эту ужасную новость. И правильно сделали. Галина Изобаевна тут же распорядилась поменять постельное бельё и выдать детдомовскую одежду. Затем всем детям корпуса раздали серное мыло и отправили в баню. После нескольких таких процедур, вшивость исчезла, как её и не было. Даже наголо никого не подстригли. А именно этого более всего боялись девочки.

__________________________________________________________

Чикой 1942 год

 

              Время шло. Наступил 1942 год. Как бы то ни было, Эдвиг в Чикое был в безопасности. Накормлен, одет, обут. Жизнь района мало чем отличалась от довоенного времени. Посёлок городского типа старались обеспечивать всем необходимым, потому что на его территории кроме кожевенного завода находились прииски и шахты, очень важные в стратегическом отношении. Здесь добывали алмазы, золото, другие редкоземельные металлы. Одним из таких был тугоплавкий металл молибден*, необходимый в авиастроении.  

 

*Когда самолеты перестали делать из дерева и парусины, понадобились не только мощные моторы и легкие металлические листы обшивки, но и жесткий каркас из металлических трубок. Вначале авиация довольствовалась трубами из углеродистой стали, но размеры самолетов все росли... Потребовались трубы значительно большего диаметра, но с малой толщиной стенки. Трубы из хромованадиевой стали в принципе могли бы подойти, но эта сталь не выдерживала протяжки до нужных размеров, а в местах сварки такие трубы при охлаждении «отпускались» и теряли прочность.

Выйти из этого тупика удалось благодаря хромомолибденовой стали. Трубы из нее хорошо протягивались, прекрасно сваривались и, что главное, в топких сечениях не «отпускались» при сварке, а, наоборот, самозакалялись на воздухе. Количество молибдена в стали, из которой их протягивали, было крайне невелико: 0,15...0,30%.

 

             Шахтёров из молибденовых шахт не призывали на войну, приравнивая их трудовой подвиг к боевому. Известен лозунг того времени: «Всё для фронта! Всё для победы»!

 

             Почему Якус? Никто не мог понять. Но вот Якус, и всё тут. И этим всё сказано. Так нехорошо, за глаза, называл Эдвиг приютившего его человека. Конечно, не прав. Никакого уважения к старшему! Леонид Георгиевич от зари до позднего вечера вкалывает на алмазодобывающей шахте, чтобы прокормить семью, а он, лентяй такой, целыми днями баклуши бьёт, да с Джульбарсом забавляется. Якуса какого-то выдумал. Вот пошёл бы в шахту поработать, так узнал бы почём фунт лиха. Очень рассердился глава семейства, узнав о прозвище.

            Бумерангом, также за глаза, дошла реакция Леонида Георгиевича до Эдвига. Подросток ещё большую обиду затаил на нового мужа мамы. Это он-то лентяй? Ошибаются! Ничегошеньки они про него не знают. Шахта? Будет им всем шахта! Никто не смеет сына настоящего фронтовика попрекать куском хлеба! Ну и пусть таких маленьких не берут. Он пойдёт – и никто его не выгонит.

             Не выгнали. Спас высокий рост и врождённое атлетическое строение тела. Эдвиг выглядел старше своего возраста. Отработав свой первый рабочий день, пошатываясь от усталости, пришёл он домой и объявил, что теперь не нахлебник для них. Его взяли в «Чикойредмет» в молибденовую шахту.

            Мать была в ужасе от такой новости. Это значило, что сын бросает учёбу в школе. Она пыталась отговорить его, объяснить, что очень важно получить образование, чтобы в будущем получить хорошую специальность. Но Эдвиг не хотел учиться. Юлия Семёновна пыталась убедить, что работа в шахте очень вредна для здоровья, тем более, для растущего организма. Но сын не хотел это понимать. Он хотел приносить пользу для фронта, для победы. Ведь его отец ни где-нибудь, а в Красной Армии! И Эдик ни какой-нибудь там лентяй, прячущийся под маминой юбкой! И пусть ему ещё не по силам полноценно работать отбойным молотком, он накачает мускулатуру и справится. А ещё у него есть зоркие глаза, он уже в первый свой рабочий день нашёл отрог трубки медесодержащей глины, в которой, как ему объяснили и вкраплён этот ценный для военной промышленности молибден. А в ту расщелину на глубине только его худенькое тело и смогло пролезть, чтобы обнаружить её. Эдвиг был чрезвычайно горд собой: его сам мастер похвалил!

            Так, с двенадцати лет началась трудовая карьера Клочко Эдвига Михайловича. Знал ли о его настоящем возрасте директор рудоуправления "Чикойредмет" Виктор Илларионович Тихонов? Неизвестно. Скорее всего, приходилось ему закрывать глаза на такие нарушения. Плановые задания всё росли, их срыв был равноценен невыполнению боевого приказа. «Фронт за линией фронта» делал всё возможное и невозможное для достижения поставленных целей, несмотря на недостаточность опыта управляющего персонала, суровость климата, осложнённые горно-геологические условия, нехватку крепких рабочих кадров. План приходилось выполнять и за счет таких вот подростков, и за счёт заключённых. На начало войны в строительных работах на комбинате Чикойредмет заключенные составляли пятьдесят семь процентов.

 

Из доклада В.И. Мерцалова

 

  «Экономическое положение восточного Забайкалья в годы Великой отечественной войны».

 

       Война привела к значительному перераспределению капиталовложений, рабочей силы и других факторов производства как в промышленности, так и в народном хозяйстве области в целом. Еще больше возросло значение цветной металлургии. Капиталовложения по этой отрасли выросли в 1941 г. в 1,56 раза. Составляющими такого увеличения стал рост финансовых средств в добычу плавикового шпата в 1,6 раза, олова - в 1,9 раза, вольфрама - в 2,1 раза, а молибдена - в 23 раза (подсчитано по данным: там же, д. 1236, л. 25). Не менее показательным был процесс перераспределения внутри цветной металлургии. Капиталовложения в золотодобывающую промышленность в 1941 г. снизились. При росте вложения финансовых средств в добычу других цветных металлов удельный вес золотодобычи в капиталовложениях по цветной металлургии сократился с 61,6 % в 1940 до 31,1 % в 1941 г. На первое место вышла оловянная промышленность. Ее доля составила 35,5 %. Резко возросла доля молибденовой промышленности - с 0,02 % в 1940 г. до 24,8 % в 1941 г. (там же). В пользу цветной металлургии перераспределились материальные ресурсы. В 1942 г. ее предприятия получили из других отраслей материалов и оборудования на сумму 760 тыс. рублей (там же, д. 1236, л. 1). За счет внутренних ресурсов предприятия области освоили производство карбида, взрывчатки, цинковой пыли, ртути, многих частей горного оборудования, восстановление серной и соляной кислоты (там же, д. 1227, л. 62).

 

 

Люльпаны 1942 год

 

           Начался учебный год. Гутя училась в шестом классе, Катя и Алла – в седьмом, в той же школе, где и жили. Пришлось потесниться, освободив некоторые классы. Для детдома наступили трудные времена. Снабжение продуктами становилось всё хуже и хуже. Прокормить детей становилось труднее день ото дня. Полуголодные дети худели, всё чаще болели, но и лечить их практически было нечем. Алла достала где-то таблетки, как она сказала, от зоба. Они были очень солёные. И это было хорошо, потому что соль в столовой тоже закончилась. Ими подсаливали реденький грибной суп. Грибы их группа собирала ещё осенью с воспитательницей Линой Фёдоровной, но и их запасы заканчивались.

           Пришли холода. С ними – большие проблемы. Голодно! Холодно! У кого было к кому уехать, уезжали, некоторые – без разрешения, попросту сбегали.

           Преподнёс сюрприз и младший брат Аллы. Лёва оставил младшей сестрёнке Лиле записку и, никому не сказав ни слова, уехал к дяде в Москву. Алла неделю рыдала, узнав об этом. Она сама хотела бы уехать с ним и с Лилей, но он предпочёл сбежать один. Ещё больше удивила Лиля. Она ушла из голодного детдома в соседнюю деревушку. Как ни странно, её приютила местная семья. Ушла она тихо, никого не предупредив. Алла, не зная, что с ней случилось, долго плакала, умоляя Гутю и Катю помочь найти её любимую Лилечку.

           Найти помогла её внешность. Лиля была очень красивой девчушкой. Она ярко выделялась среди деревенских детей. Слух о еврейке, поселившейся в марийской семье, дошёл до воспитательницы детского дома. Взяв Аллу с собой, она повела её в ту деревню. Да, это была восьмилетняя Лиля. Но младшая сестрёнка не могла взять к себе Аллу. Она обещала иногда навещать старшую сестру, и если получится, подкармливать. Теперь Алла знала хотя бы, что Лиля жива, что с ней всё в порядке. Старшая сестра мужественно вернулась в детдом. Уехать в Москву она теперь тоже не могла из-за Лили.

              Посещали мысли о бегстве из голодного детдома и Катю с Гутей. О Мурманске мечтать не приходилось. Он хоть и не был взят фашистами, но находился в постоянной осаде, почти как блокадный Ленинград. Письма не доходили до адресатов. Судьба жителей, оставшихся в городе, была неизвестна. Сёстры не знали наверняка, но надеялись, что в селе Ильинском Горьковской области кроме дальних родственников, находится Мария. Если она там, то обязательно приютит младших сестёр.

              Но планы так и остались планами, потому что заболела Августа. Очень тяжело. С высокими температурами, с сильным кашлем. Её положили в больницу. Через две недели острый период болезни вроде бы прошёл, но вечером температуры всё равно поднимались до тридцати восьми градусов. Ослабленный организм не мог перебороть болезнь. Врач разводила руками и говорила, что девочке нужны витамины и усиленное питание. Вот если бы она ещё сказала, где взять продукты…

              Как-то раз Катя умудрилась во время дежурства в столовой припрятать краюху хлеба. Она принесла её в больницу Гуте и велела сразу съесть, чтобы другие не увидели этого. Съесть-то Гутя съела, но пользы это не принесло. Через полчаса у неё открылась сильная рвота.

               Гутя так и лежала в больнице и постепенно слабела. Врачи не говорили ей, но она и так понимала: они считают, что её жизнь угасает.

               В дополнение, к общей ослабленности организма, у неё заболели ноги. Она не могла на них встать. От кончиков пальцев и до колена кожа болела так, что к ним невозможно было притронуться. Что с ними случилось, каков диагноз, никто не знал. Несмотря на прохладную температуру палаты, а дело было зимой, она не могла их даже укрыть. Прикосновение одеяла было невыносимо. Её кровать перенесли к печке, чтобы её голые ноги не мёрзли. Голени и стопы становились всё тоньше и тоньше, кожа на них сохла и очень сильно шелушилась.

              Врач назначила ей массаж ног, пытаясь спасти мышцы от полной атрофии. Это было невозможно! Гутя умоляла не трогать её. Медсёстры, переживая за девочку, всё-таки попытались массировать ноги. Улучив момент, когда Гутя чем-то отвлеклась, они выскочили из-за печки и, не обращая внимания на её крик, принялись разминать мышцы. После двух таких жестоких пыток, они отказались от назначенной процедуры. Теперь, кроме санитарки к Гуте никто не подходил. Худо-бедно, голодно, но она что-то съедала. Жизнь теплилась, продолжая мучить жгучей болью ног.

             Вдруг Гуте, неизвестно откуда, пришла мысль, что раз она до сих пор не умерла, то пора выздоравливать. Но вылечиться она может только сама. Без посторонней помощи. Во что бы то ни стало, нужно вставать на ноги. Как? Она не знала, не понимала. Но спасительная мысль не ушла, она утвердилась в её голове.

             Гутя попробовала опереться рукой о тумбочку, пытаясь сесть. Боль откинула её снова на подушку. «Но я же не закричала, значит нужно через боль снова и снова пробовать сесть», – думала девочка и возобновляла попытки. Через неделю, несмотря на то, что ноги болели по-прежнему, ей удалось, помогая руками, опустить ноги и сесть на кровати. Это была, пусть маленькая, но победа.

             Когда принесли завтрак, заваренную реденько чечевицу, она попросила поставить ей вторую тумбочку. Санитарка очень удивилась просьбе, но сказала, что это не трудно исполнить и пообещала принести из соседней палаты. Через пару часов вторую тумбочку поставили недалеко от первой, как попросила больная.

              Теперь у Гути был упор для второй руки. Свой небольшой вес худенькой девочке удавалось удерживать, опираясь на руки. Оставалось постепенно переносить его на ноги. Сначала – она просто касалась подошвами пола. И это вызывало ужасную боль, но выхода не было: чтобы выжить, нужно было продолжать упражнения. Каждый день она прибавляла по секундочке вот такого неполного стояния, постепенно, по грамму, увеличивая нагрузку на ноги. Боль не становилась меньше, но неизвестно откуда росла уверенность, что она преодолеет саму себя и вернёт себе способность ходить.

              Пришла весна. За окном палаты пышным цветом расцвели фруктовые деревья, зазеленела трава, а Гутя так и лежала больнице. Но теперь ей уже удавалось сделать по одному, два маленьких шажочка. Только босой. Обуться она бы не смогла – боль так и не отпускала. И врачи, и весь медперсонал удивлялись настойчивости тринадцатилетней девочки, которая упрямо, планомерно училась заново ходить, так никого и не подпустив к своим ногам. Она сама рассчитывала посильную нагрузку на них.

               Вот девочка уже смогла ходить по палате, а ещё через две недели, впервые вышла в коридор. Спустя какое-то время, она смогла уже пройти до крыльца и вернуться обратно в палату.

               Как только Гутя поняла, что сможет сама выйти из надоевшего больничного здания, попросила врача, чтобы её выписали. Спорить с ней не стали. Теперь ей можно было вернуться в школьный корпус к сестре Кате и подружкам.

               Попрощавшись с медперсоналом, Гутя поднялась с кровати и просеменила до крыльца. Ей предстояло преодолеть восемь ступенек лестницы, а ходить она могла только по ровному полу. Опустить ногу со ступеньки не получилось. Боль заставила отказаться от попыток. Что было делать? Не возвращаться же в палату. Тогда она легла на перила, аккуратно съехала по ним и снова встала на ноги. Чего бы ни стоило, она решила дойти до школы.

                Дошла. В больницу больше не вернулась. В школу – тоже. Полугодовалая болезнь не дала ей закончить шестой класс. Она безнадёжно отстала от программы. Все дети уходили в классы, а, ослабленная болезнью Августа, оставалась. Она так и ходила босой по комнате, обувая мягкие тапки только тогда, когда выходила из корпуса. Чтобы не болтаться без дела, девочка приноровилась делать уборку. Через боль, она по-прежнему заставляла себя как можно больше двигаться.

                 Наступили летние каникулы. Как-то раз Катя взяла сестру с собой на танцы, которые устраивали марийские подружки. Гутя знала, что танцевать не сможет, но ей очень хотелось повеселиться со всеми, послушать музыку, отвлечься от болезни, наконец. Когда начало темнеть, дети зажгли лампу и продолжили вечеринку.

             – Гутенька, ну как ты? Не скучаешь? – спросила Катя, подойдя к сестрёнке.

             – Нет, всё в порядке. Я так давно не слышала музыки, теперь наслушаться не могу.

              – Эх, если бы ты ещё и танцевать с нами могла. Может, попробуешь? Хоть немножечко!

              – Ой, нет, не сегодня. И когда светло будет.

              – Как это, светло? Днём, что ли? – переспросила Катя.

              – Я вообще не пойму, как вы там танцуете и друг на друга не натыкаетесь в этой темноте. Сама знаешь, если мне кто-нибудь на ногу наступит, я умру от боли.

              – Да какая темнота? Ты что? Лампа же горит. Ты лампу что, не видишь, что ли?

              – Вижу, но она тёмный свет даёт, почти не светит.

              – Ничего не понимаю. А меня ты видишь?

              – Нет, только какой-то силуэт. И то, смутно.

              – О Боже! Гутя, ты меня пугаешь! Этого только не хватало! У тебя что-то со зрением. Пошли, я доведу тебя до кровати. Завтра пойдём к врачу.

 

                Утром зрение вернулось. Гутя всех хорошо видела. Чтобы успокоить Катю, она прочитала целую статью в газете. Старшая сестра вздохнула с облегчением. В больницу они не пошли. Но наступил вечер и, Гутя снова ослепла. Получалось, что как только садилось солнце, её зрение садилось с ним. Искусственный свет глаза почему-то не воспринимали. Катя сразу предположила, что это и есть та непонятная болезнь, которой их пугала когда-то мама – куриная слепота. Так ещё лютики – жёлтые меленькие цветочки называются. Их вроде бы нельзя употреблять в пищу ни животным, ни людям, а то вот эта самая куриная слепота и наступала. Но как бы это не называлось, было понятно, причина болезни Гути всё та же – авитаминоз и неполноценное питание.

                 Сёстры понимали, что вторую зиму ослабленная Гутя в таких условиях не переживёт. Пока было тепло, нужно было уезжать к родственникам в Ильинское, как они и собирались ещё до болезни. Кате было очень тяжело здесь, но она не могла уехать, бросив больную сестрёнку.

 

                Не иначе сам Бог помог двум настрадавшимся девочкам. В детдом приехал комиссованный по ранению фронтовик за своим сыном. Как только Катя узнала об этом, смело пошла к нему и стала умолять забрать их с собой. Денег у сестер не было. Она понятия не имела, сколько это стоит, но надеялась, что рассказ о больной сестре не оставит солдата равнодушным. Так и случилось.

Оказалось, что он из города Мурома Владимирской области. Горьковская область соседствовала с ней.

                 Мужчина пошёл к директору с просьбой отпустить с ним сестёр Малышевых, но Галина Изобаевна, зная состояние Августы, не разрешила. Катя понимала, что такой шанс упускать нельзя. Она попробовала договориться с солдатом о побеге. Как ни странно, он согласился помочь сестрам сбежать. Видимо, рассказы сына о голодной жизни в детдоме убедили его в том, что оставаться в Люльпанах не менее опасно, чем решиться на дорогу.

                Счастливая Катя поспешила собирать вещи в дорогу.

               – Гутя, ты представляешь, он обещал нас до Мурома довезти. Он – настоящий герой! У него и медаль есть.

               – Ух ты! А когда?

               – Что, когда? Ехать? Вещи собирай, сестрёнка! Рано утром уходим, пока солнце не встало. Так что давай, поторапливайся. Смотри, не проболтайся никому. Директриса из-за твоей болезни ему не разрешила нас забирать.

               – Она, конечно, не виновата, но, можно подумать, она меня вылечить может…

               – Вот именно, – поддакнула Катя, осматривая свой скудный гардероб и решая, какие из вещей она возьмёт с собой.

               – А до станции далеко идти? Аж до самой Йошкар-Олы? Там же сорок километров! Я могу не дойти.

               – Стоп! А я не подумала об этом. Нет, станция здешняя какая-то, но до неё всё равно топать придётся. По той дороге, что через лес. Так фронтовик этот сказал. Но я не уверена, что ты и до ближней станции сможешь дойти. И что теперь делать?

                – Я дойду, – твёрдо сказала Гутя.

                – Да знаю, что терпеливая, но ты же до сих пор даже притронуться к ногам не даёшь никому. Неужели так и болят?

                – Можешь потрогать. Они от такой новости совсем перестали болеть.

                – Ты что, серьёзно?

                – Дотронься, не бойся. Они, и правда, меньше болят, а иногда, мне кажется, что я совсем не чувствую боли.

               Катя недоверчиво притронулась к худеньким, кожа да кости, ногам сестры. Гутя улыбалась. Ей не было больно. Сёстры обнялись на радостях, но и сразу заспешили собираться в дорогу.

 

Люльпаны – Муром – Ильинское 1943 год

              

             – Ничего же не видно, как идти?

             – Гутенька, потерпи. Давай свою руку. Я тебя поведу. Уже светлеет. Скоро солнышко взойдёт, и ты увидишь дорогу.

             – Не бойся, я иду, иду. Только бы не отстать от них.

             – Не волнуйся, они без нас не уедут. Дяденька хороший, добрый. Он всё понимает. Просто он не может так медленно идти, как мы. Вон они с сыном уже и остановились. Ждут нас.

            Так и случилось. Взошло солнце и Гутя увидела дорогу. Кое как, с остановками, со спрятанными от всех слезами, плетясь всю дорогу в отстающих, Гутя добрела до станции. Отец с сыном поспешили в кассу. Вернулись они, держа в руках, четыре билета. У Кати отлегло от сердца. Фронтовик слово держал. Всё шло по плану. Уставшая до изнеможения Гутя прилегла на лавочку. Ей было уже ни до чего.

            С поездом никаких неожиданностей не возникло. Он прибыл по расписанию. Пассажиры погрузились, расселись, согласно купленным билетам. Лихо присвистнув выпущенным паром, поезд двинулся далее по проложенному для него единственному пути – только вперёд. И как хорошо, что тем, кто внутри него – по пути!

 

            Как только тронулись, отец мальчика развязал свой вещмешок и извлёк оттуда половину буханки ржаного хлеба, шматок застаревшего сала и большую луковицу. Катя с мальчиком взяли армейский небольшой котелок и сбегали за кипятком. Военный сыпанул в него щепотку настоящего чая и прикрыл круглой фанеркой, специально вырезанной в размер котелка. Разделив на всех хлеб, отрезал от луковицы половину и протянул Гуте.

             – Вот это – первое лекарство от всех хвороб. Ешь, дитё, ешь, не стесняйся.

             Гутя поблагодарила и взяла в руки щедрый пай витаминов. Вторую половину луковицы мужчина поделил на троих. Чай пили по очереди. Кружка была одна. Каждому досталось по две конфетки – сахарные подушечки с повидлом! Это оказалось настоящим сюрпризом.

              По ходу следования на север, поезд всё больше набивался пассажирами. Пришлось потесниться. Но, в целом, доехали спокойно. Муром* встретил приезжих ясной погодой и умеренным теплом.

 

Историческая справка

 

Му́ром* — город в России, административный центр Муромского района Владимирской области.

 

Крупный железнодорожный узел Горьковской железной дороги на линии Москва — Казань.

 

Город расположен на левом берегу реки Оки, в 137 км от Владимира, на границе с Нижегородской областью.

Название города происходит от финно-угорского племени мурома́, которое впервые упоминается в Повести временных лет под 862 годом. Первым удельным муромским князем считается Глеб Владимирович. В 1088 году город подвергся захвату со стороны волжских булгар.

 

Св. мч. князь Михаил Ярославич Муромский

 

С 1097 года — столица Муромо-Рязанской земли. В самостоятельное княжество Муромско-Рязанская земля выделилась из состава Черниговского княжества в 1127 году при князе Ярославе Святославиче. Именно князя Ярослава и его семейство историки и церковное предание отождествляют с крестившими муромскую землю святым князем Константином, княгиней Ириной, убиенным муромскими язычниками княжичем Михаилом (сын) и княжичем Феодором (второй сын). В 1129 году после кончины князя Ярослава Святославича на муромский стол сел и был первым муромским князем его сын — Юрий (Феодор) Ярославич, а с 1143 по 1145 года — третий сын — Святослав, позже — внук — Ростислав. При князе Ростиславе Муромо-Рязанская земля распалась на Муромское и Рязанское княжества, которые окончательно обособились после смерти Святослава (1145).

 

В Рязани князь оставил сына Глеба. Рязанский князь Глеб Ростиславич всеми средствами боролся со своим северным соседом Ростово-Суздальским княжеством. Итогом стала победа Всеволода Большое Гнездо (1208), который пленил местных князей. С 1219 года в Рязани княжил Ингварь Игоревич, наследовал ему брат Юрий. При нём княжество подверглось опустошению ордами Батыя. Сожжённый дотла монголо-татарами, Муром в 1293 году исчезает со страниц русских летописей. Новое упоминание о нём относится только к 1351 году и связано с последним муромским князем — Юрием Ярославичем, которого в 1355 году согнал со своего престола Фёдор Глебович. В 1392 году великий князь московский Василий I Дмитриевич присоединил Муромское княжество к Москве.

 

В середине XVI века в Муроме собирались войска Ивана Грозного для участия в походах на Казань. К этому времени относится строительство в городе первых каменных храмов. С XVII века Муром становится важным ремесленным центром. Здесь трудятся искусные мастера по выделке кож, сапожники, кузнецы, ювелиры, портные и другие мастера. С того времени началась слава и муромских калачей.

 

В 1708 году Муром находился в составе Московской губернии, с 1778 года — уездный город Владимирского наместничества (с 1796 года — губернии). Архитектурный облик исторической части Мурома сложился в XIX — начале XX века, так как масштабные пожары 1792 и 1805 годов уничтожили практически все старые деревянные постройки. Новый город застраивался по генеральному плану, разработанному Иваном Михайловичем Лемом и утверждённому императрицей Екатериной II ещё в декабре 1788 года. План предусматривал переход от радиально-лучевой схемы застройки города к строго перпендикулярной прокладке улиц. В результате кварталы в центре Мурома представляют прямоугольники размером 250 на 150 метров. В 1980-е сформировавшийся порядок был нарушен. По проекту главного архитектора города Н. А. Беспалова многие улицы в центре Мурома были перегорожены многоподъездными домами.

 

В советское время многие храмы города подверглись разорению, несколько приходских церквей XVI—XVII веков и вовсе снесли. В их числе оказался и доминировавший в городской застройке собор Рождества Богородицы, выстроенный по приказу Ивана Грозного в середине XVI века.

 

          Все вместе прошли в здание вокзала, где их спаситель изучил карту и расписание поездов. Дальнейший путь сестёр пролегал на поезде до станции Ветлужская. Название говорит само за себя: городок стоит на реке Ветлуга. А там уже и рукой подать до Ильинского. Ветлуга – судоходный приток Волги. По ней вроде бы ходит местный пароходик, который и довезёт до места назначения двух бедолаг. Мужчина дал Кате деньги на билеты до Ветлужской, поставил её в длиннющую очередь перед кассами и простился с попутчицами. Он, хоть и не показывал этого, всё-таки тоже был не здоров. В военное время из-за лёгкого ранения не комиссовали из армии.

              В очереди простояли часа три, если не больше. Результат – билетов нет. И на завтра – тоже. Расстроенные девочки уселись на привокзальной лавочке отдохнуть. Мимо с чемоданами и узлами неслись на какой-то поезд люди, которым, наверное, повезло взять билеты, а вот Кате с Гутей предстояло ночевать прямо на вокзале. В Муроме у них знакомых не было, а этот мужчина с мальчиком адреса не оставил.

                На следующий день билетов в кассе не прибавилось. Измученные девочки решили пойти к нужному поезду и попробовать уговорить проводницу взять их без билетов. Ехать им было не так далеко. Каково же было их удивление, когда поняли: толпа людей, ожидающая посадки, была такими же безбилетчиками, как и они. И все надеялись влезть в поезд. Подали состав. Девочек вместе с толпой, в общей колышущейся массе, внесло в вагон. Гуте казалось, что она никогда не найдёт место, чтобы поставить на пол вторую ногу, запутавшуюся к тому же ещё и в чьих-то вещах. Люди стояли настолько плотно, что трудно было дышать. Грудная клетка была просто сдавлена. Какие там билеты? Не до них в военное время.

               В полусознательном состоянии, устав до невозможности, сёстры сползли со ступенек вагона. Хорошо, что не проехали. Надпись на здании успокаивала: «Станция Ветлужская».

              Местная старушка показала направление к речному вокзалу. С пароходом проблем не возникло. В скором времени под ногами девочек заколыхалось днище старенькой «бадьи», как называли пароходик постоянные пассажиры. Рядом заблеяла перевозимая коза. Какой-то сердобольный дедок протянул двум скиталицам по оладью. Девочкам даже не верилось, что это последний участок пути, который воссоединит их с родственниками.

               Пароходик преодолел очередной поворот Ветлуги. Взору пассажиров открылась величественная панорама какого-то крупного прибрежного села.

               – Гутя! Это же Ильинское! Правда, правда!

               – Похоже. Вроде оно!

               – Не вроде, а точно – оно! Я старше, лучше запомнила.

               – Я же не спорю. Быстрее бы причалить уже, – мечтательно проговорила Гутя.

               – А вон и церковь на холме!

               – Это та, что без креста? – спросила Гутя.

               – Какого креста? – не поняла Катя.

               – Ну, на куполе.

               – А, да, точно. Она давно недействующая.

               – А красивый вид отсюда! Да? – восторженно воскликнула Гутя.

               – Да, загляденье!  

               – Кать, бери узел, пошли быстрее к борту.

               – Не спеши, нам ещё доплыть до Ильинского нужно.

          Вот и твёрдая земля под ногами. Сходившие с ними две пожилые женщины подозрительно посмотрели на двух бродяжек в странных старушечьих платьях.

               – К кому такие гости могут пожаловать?

               – Да кто их поймёт?!

               – На цыган не похожи. Грязные разве что.

               – Война идёт. Мало ли? Может, из концлагеря фашистского сбежали да домой возвращаются. Худющие, что спицы те!

               – Ой! И то, правда. А мы тут их обсуждаем! Может, помочь чем?

               – Не похоже, что им помощь нужна. Вона как припустили. Видать, дорогу-то знают. А знают, так дойдут, куда приехали.

              Взвалив на «горбы» тяжелые торбы, женщины медленно стали взбираться на прибрежную гору, наблюдая, как удаляются спешащие куда-то странные подростки.

 

Ильинское* 1943 год

 

Ильи́нское* — село в составе Чащихинского сельсовета Краснобаковского района Нижегородской области.

Располагается на правом берегу реки Ветлуги.

 

          Вот и знакомый дом. В большом волнении девочки переступили его порог. Тётя Марья замерла с огромным ножом в руках над кучей нарезанной капусты. С открытыми ртами пришельцев разглядывали, сидящие на полу, два маленьких братика: Гена и Вова.

           – О, Господи! – выдохнула тётя Марья, – никак пропавшие Малышевы! Катя, Гутя – вы, что ли?

           – Мы, – односложно выдохнули девочки.

           Услышав восклицание матери, из соседней комнаты вышла старшая двоюродная сестра Катерина. На руках она держала грудную Шуру. Из-за юбки выглядывала её старшая дочь – пятилетняя Римма.

           – Глазам не верю! – воскликнула Катина тёзка, – вы откуда такие чумазые?

           – Из Люльпан. Мы из детдома сбежали, – ответила за обоих Катя.

           – Откуда, откуда… – вдруг заворчала мать, – что не понятного? Война кругом. С дороги дети! Бедные мои девочки! Привёл Господь, значит, к нам, в беде не оставил. Но!!! В дом вас в таком виде не пущу. Сначала – в баньку. Сейчас растоплю, отмою вас, а потом уж и вопросы к месту будут. Пойдёмте, пойдёмте со мной. Узлы тут не бросайте, с собой берите. Дети у нас малые. Не дай Бог заразу в дом принесёте!

            Баня находилась за огородом, у ручья. Селяне старались поближе к воде строить баньки, чтобы далеко за ней не ходить. Топилась русская банька по-чёрному. Пока грелась вода, дым стелился по потолку и уходил в прорубленный дымоотвод.

            Тётя Марья велела вещи бросить на входе, а самим на лавке ждать. Сама же засуетилась, разжигая огонь в котле, подбрасывая сухие поленца. Замочила берёзовые венички, затем сбегала в дом и принесла чьё-то бельё да платья, чтобы переодеть племянниц. Привезённое тряпьё было сразу замочено в выварке.

             Помывшись под сердобольные охи тётушки, Катя и Гутя вернулись в дом. К их приходу на стол уже были выставлены солёные грузди и квашеная капуста. На берестяной тарелке лежало несколько небольших кусочков хлеба. По центру стола стоял казанок с дымящейся отварной картошкой.

             – Ну вот, теперь хоть на людей похожи стали! – по-доброму сказала старшая Катерина, обняв кузин, – скоро и Мария, сестра ваша, с работы должна прийти.

            – Так она здесь? – откликнулась на новость Катя.

            – Здесь. Куда ей деться? Её же секретарём сельсовета выбрали.

            – Ничего себе! – удивилась Гутя.

            – Она – грамотная. Таких в селе мало осталось. Мужики почти все на фронте. Каждый должен помогать тем, чем может, там, где нужен. Мария пригодилась здесь. Здесь и осталась.

            – Успеете ещё наговориться, – вмешалась в разговор тётя Марья. – Садитесь за стол да кушайте. Голодные же с дороги!

            – Спасибо, тётя Марья! – глотая слюнки, пролепетали девчата.

            – На здоровьечко! – громыхнула тётушка, – Чем богаты, тем и рады. Спасибо Господу, пока не голодаем.              

            Она молитвенно сложила руки и подняла глаза к красному углу комнаты, где на полочке была установлена икона Христа Спасителя. Она прочитала молитву и девочки набросились на еду.

            – Сразу-то не переедайте, чтобы плохо не стало, – посоветовала Катерина, – ужин скоро, со всеми ещё раз за стол сядете. Боже, ну до чего же худющие! Кожа да кости! Вас, что там, в детдоме, совсем не кормили?

           – Если бы кормили – не сбежали бы, – как бы оправдываясь, с набитым ртом ответила Гутя. – Мы же понимаем: вам и без нас трудно. Вон сколько детей у вас!

          – За это не переживайте, вы нам не чужие, – поспешила успокоить Тётя Марья. – Живы и, слава Богу! Где девять душ согревалось, там и одиннадцати не холодно будет.

          Вместо сахара к чаю на блюдце выложили сморщенные кусочки вяленой в русской печи свёклы. Она оказалась очень даже сладкой и вкусной.

          Пришедшая с работы Мария застала сестёр спящими. К ужину разбудила их. После радостных объятий, сели за стол. Всем не терпелось узнать подробности скитаний младших Малышевых. У девочек вопросов было не меньше.  

           Первый и самый главный их вопрос был об оставшихся в Мурманске родителях и сестре Лиде. Мария посылала туда письма, но они остались без ответа. Она знала только, что район, в котором они жили, сильно пострадал от бомбёжек. В газетах писали, что Мурманск наполовину был сожжён. Удивляться не приходилось, деревянные дома легко воспламенялись. Если родители и выжили, то могли просто сменить адрес. От старшего брата Ивана Мария получала пару писем, но ещё в самом начале войны. Вот и все сведения. Полная неизвестность.

           Рассказ Кати и Гути был более полным. Мария сразу предупредила, что как только они наберутся сил, им придётся помогать в колхозе. Этим они помогут и фронту, и тёте Марье. За работу закрывали трудодни, по их количеству потом выдавались мука, фуражные корма и другие продукты питания. Эта информация даже обрадовала девочек. Нахлебниками в такое тяжёлое время им быть не хотелось.

         Очень обеспокоила всех история странной болезни ног Гути. Но раз стало лучше ещё в Люльпанах, то была надежда, что теперь, при нормальном питании всё пройдёт окончательно.  

 

Чикой 1943 год

 

            Под землёй мороза не было, но Эдвигу всё равно было холодно. О том, чтобы встать и попрыгать – проверенный способ согреться – не было и речи. Усталость диктовала расслабить натруженные мышцы. Перерыв невелик. Морозы этой зимой лютовали особые. Говаривали старики, мол, сама Русь гонит прочь фашистов, как когда-то гнала Наполеона со своих земель. Нечего европейским баловням нам войну объявлять – не про них Земля Русская! Да, всё так. Очень даже в это верилось. Но от морозов страдали, однако, и те, и другие.

           Ура! Наконец-то принесли горячий чай. Эдик еле дождался своей очереди. Схватил обжигающую алюминиевую кружку, но даже не подумал перехватиться за ручку: «Пусть жжёт, кожа задубелая, и не такое выдержит. Зато горяченькое»!

           После чая сразу потянуло в сон. «Нет уж! Учёные. Ничего не получится. Лучше бодриться. Сейчас обратно в «норы» погонят» – рассуждал про себя Эдик. Подросток изо всех сил старался прогнать сонное состояние. Но и тогда, когда уже рубал на удивление податливую сегодня глину, оно почему-то не улетучилось. Как говорится, на автопилоте делал то, что нужно.

           «Ох, ты»! – еле слышно вскрикнул он, нечаянно задев запястьем боковой выступ туннеля. «Кажется, разодрал! Вот и выспался! Ага, кровь потекла… Вот сейчас и проверим, как этот молибден лечит! Мужики шутят, конечно, а всё равно деваться некуда»…

          Эдик прямо с лопаты сгрёб порошкообразную породу и присыпал ей мокрую, липкую от крови руку. Усмехнулся. Подумалось: «Вот бы мама такое увидела. Крику бы было»! Но тут же устыдился своих мыслей, вспомнив, что никто его в шахту не гнал. Сам напросился. Как только боль поутихла, снова взялся за лопату. Этот узкий проход был закреплён за ним. Двоим тут было не развернуться. Ничего, зато он «чистый» и рыхлый. Но до плана всё равно было ещё очень далеко. Очередная порция меде- и молибденсодержащей глины ухнула на дно тележки, подняв в воздух белесоватую пыль. В слабом свете коногонки её видно не было, но чувствовали лёгкие тех, кто вынужден был дышать этим тяжёлым воздухом.

          Когда-то всё кончается. Кончилась и утомительная смена. Поверхность земли встретила шахтёров сорокаградусным, а может, и большим, морозом и ночной темнотой. Сквозь вечнозелёные, но чёрные в ночи лапы кедрача пробивались реденькие звёзды с месяцем во главе, слабо освещая тропинку, протоптанную меж метровых сугробов.

          Эдик попросил, чтобы его подождали и заспешил к стоящему невдалеке огромному кедру. Гостинец висел на нижнем суку, там, где он его и оставил. А случилось вот что. Утром, ещё до того, как шахтёры спустились под землю, подросток увидел бегущую по веткам белку. Проследив за ней, он увидел и цель рыжей попрыгуньи. Довольно высоко к стволу был привязан какой-то мешок. Белка нырнула прямо в него. Желая поймать её, Эдик полез на дерево. Почувствовав опасность, она сиганула из мешка и ускакала восвояси. Попробуй, догони такую шуструю! До мешка оставалось не так и далеко. Эдик решил проверить его содержимое. Полез выше. Сунув руку в прогрызенное белкой отверстие, он нащупал там шишки. Вытащил одну, проверил. Она наполовину была пустой. Конечно, белка полакомилась. Но кое-где он увидел и целые орешки. Отвязав от ствола мешок, до половины заполненного шишками, он слез с кедра. Вот такой сюрприз преподнес ему незадачливый сборщик кедровых орехов. Наверное, ещё осенью припрятал, а потом потерял это дерево. Да мало ли что могло случиться, а вот Эдику повезло. Он нашёл. Взвалив на спину нетяжёлую ношу, Эдик поспешил к повозке, запряжённую его любимыми лошадями Громом и Звёздочкой.

         Удивил он маму сюрпризом. «Это же надо! – нахваливая сына, поясняла она дочкам, – Зимой, да в сугробах шишки найти! Небывалый случай. Видите, какой у вас брат глазастый оказался. Увидел тайник на дереве»! На сером, ещё неумытом лице Эдика расцвела детская самодовольная улыбка.

         На кухне, как всегда к его приходу, стоял таз с горячей водой. Если бы не настойчивость мамы, он бы лёг как есть и заснул, но приходилось находить силы, чтобы вымыться. Полностью избавиться от въевшейся в кожу глины не удавалось. Чтобы быть похожим на человека, нужно было прилагать немалые усилия. Вздохнув, Эдик стал раздеваться. Мама знала его слабые стороны, поэтому ужин подавала только после того, как он вымоется.

            С новой силой заболело пораненное запястье. Намокла рана, согрелось тело, очеловечились и ощущения. Тут же заныли и другие мелкие порезы, мышцы рук и ног, ударенные ранее рёбра. Переодевшись в домашнее, прихрамывая, парень поспешил вылить почерневшую воду из таза, освобождая кухню для ужина.

            Когда он уже доедал свою порцию супа, пришёл с работы Леонид Георгиевич. Со стуком бросив сумку в прихожей, он прошёл и сел напротив Эдвига.

            – Мыться? – спросила сидящая рядом Юлия Семёновна.

            – Дай дух перевести. Пусть ест спокойно. Тоже, небось, человеком себя не чувствует. Я понимаю, у них планы, но это уже совсем бесчеловечно…

            – Что-то случилось? – заволновалась жена.

            – Да нет. Так. Устал просто. Ты пока налей мне супчику, а то распахся, слюной захлебнуться можно.

           Мать поспешила выполнить просьбу мужа. И тут Якус заметил выглядывающую из-под рукава рану на запястье малолетнего шахтёра.

             – А это ещё что? А ну, рукав закати!

             – Да ничего, задел просто.

             – Ничего себе, просто! Обработал хоть?

             – И так пройдёт, – ответил Эдик, пытаясь уйти от неприятного ему внимания.

            – Мать, а ну неси зелёнку! Шутки с землёй плохие. Кабы поздно не было. Насмотрелся я на гангрены таких вот «итакпройдёнышей».

            Мама, заохав, побежала к серванту за зелёнкой и бинтом.

            – Бригадиру нужно говорить, если какая царапина, а не скрывать от всех, – назидательно поучал Леонид Георгиевич.

            – Сам разберусь, не маленький, – неожиданно грубо огрызнулся Эдик, – чего мать-то пугать?

           – Эдинька, нельзя так, – укорила сына мать, – тебе же добра желают…

           – Ладно, пропущу мимо ушей… пока, – миролюбиво отмахнулся глава семейства, – не до ругни. А ты не жалей его, заливай хорошенько.

            Рана на запястье не загноилась. Так, может, совсем не шутка, что молибден и лечит, и калечит? Или Эдику просто повезло?

 

Ильинское – Чащиха 1943 год

 

              Сельсовет, в котором Мария работала секретарём, включал в себя более десятка сёл района. Находился он в соседнем селе Чащиха. Мария уходила на работу рано утром, легко преодолевая три километра полевых дорог. Гутя уговорила взять её с собой. Она так соскучилась за любимой сестрой, что расставаться с ней до вечера ей никак не хотелось. Мария, с сомнением посмотрев на худющие ноги девочки, дала согласие, но с оговоркой, что если ей будет тяжело идти, то придётся сразу возвращаться обратно.

               Гутя пообещала, что ноги не подведут. Не подвели. Сёстры дошли быстро, коротая дорогу разговорами. После работы Марии пришлось остаться на экстренном собрании. Гутя безропотно пошла с ней в сельский клуб. Собрание затянулось. Много времени ушло на обсуждение военных сводок. Очень хотелось верить, что затяжные битвы, задержавшие наступление Гитлеровцев, принесут перелом в ходе войны, а, в дальнейшем, и желанную победу. Много вопросов было по уборке выращенного урожая на полях. Здоровых мужчин в колхозе почти не осталось. Вся нагрузка ложилась на плечи женщин и детей. На вопрос об оплате трудодней чёткого ответа никто дать не мог. Всё зависело от разницы цифр – запросов фронта и собранного урожая. После закладки семян, отправки в область, остатки обещали честно поделить по вкладу каждого – количеству закрытых трудодней. Конечно, натуроплатой.

          Когда Мария с Гутей вышли на свежий воздух, солнце уже касалось золотым подбородком стоящих поодаль берёз. Марию отпустили не сразу. Разговор продолжился и на свежем воздухе. Гутя присела на лавочку, дожидаясь её. Через время к ней подсела и Мария, чтобы написать женщине какой-то адрес. Женщина, получив желаемое, поблагодарила и удалилась.

         – Ну, что, сестрёнка, заждалась? Будешь теперь иметь представление, каково мне тут работается. Пока всем всё объяснишь, документы оформишь, проблемы разрешишь – голова кругом идёт!

         – Да, – ответила Гутя, – нелегко тебе приходится.

         – Ну, что, потопали в Ильинское? Хорошо, если засветло дойдём. Солнце уже низко.

        – Как это засветло, если уже темно? – ответила Гутя.

Мария опешила.

         – Как может быть уже темно, если солнце ещё светит? Ты что?!

         – Ай, не обращай внимание. Значит, у меня это ещё не прошло.

         – Что это? – переспросила удивлённая Мария.

         – Ну, я точно не знаю, но мы с Катей решили, что это куриная слепота.

          – Куриная слепота?!

          – Ну да. Я слепну, когда солнце садится.

          – Да, я слышала о такой болезни. И давно это у тебя?

          – Нет. Когда с ногами легче стало, то началось вот это. Но я не понимала, что не вижу, а все остальные видят. Потом только поняла, когда Катя испугалась так же, как ты.

          – Так ты и солнце не видишь, что ли? Вон же оно, садится ещё.

          – Солнце вижу, а вокруг уже темно.

          – Точно, как куры наши. Если до захода солнца на насест не сядут, то тоже тыкаются, как слепые. Бедная моя сестрёнка! Сколько же на тебя бед свалилось! Ну, ладно, деваться некуда. Пошли к тёте Марье. Она должна знать, чем эта хворь лечится.

          Тетя Марья только руками развела да поохала. Надежда была, что витамины вернут Августе здоровье. Но вот с питанием и в селе становилось всё хуже и хуже. Спасала картошка, капуста да собранные в лесу грибы, а вот хлеб стали выдавать строго по нормам, которых семье не хватало.

           В воскресенье Гутю с Катей ждал ещё один сюрприз. Оказывается Вера, их двоюродная сестра, с которой они жили по соседству в Мурманске, тоже жила здесь, только в доме у других родственников. Вера уже давно работала в колхозе, поэтому только в выходной смогла выбрать время, чтобы проведать родственниц.

           Было решено, что через несколько дней Катя тоже пойдёт работать. А вот относительно Гути вопрос оставался открытым. Сможет ли? Время должно было его разрешить. А пока и по дому было много работы. На Гутю с Катей сразу легла забота присмотра за детьми Катерины: полугодовалой Шурой и пятилетней Риммой, плюс за детьми старшего сына Василия, ушедшего на войну: двухлетним Геной и годовалым Вовой. Его жена Клавдия так же работала в колхозе. Они тоже были эвакуированы из Мурманска. Было у тёти Марьи ещё два сына: средний сын Геннадий был на войне, а младший Борис оставался пока здесь, но ожидал повестки из военкомата. Ему как раз исполнилось восемнадцать лет.

           Понятное дело, приготовить обед на одиннадцать человек было нелегко. Девочки помогали тёте Марье и в этом. Первое время после голодного детдома они не могли равнодушно смотреть на продукты. Как-то тётя Марья сварила в казанке картошку в мундирах и позвала девчат очистить её. Они уселись около ведра, предназначенного для отходов, в которые потом добавлялись отруби и шли на корм курам.

          Августа взяла в руки картофелину. Ну как удержаться, чтобы не попробовать? Она зацепила ножиком край мундира. За ним потянулась тоненькая шкурка, открывая бочок дымящегося, такого ароматного, желтоватого клубня. Против воли рука оказалась возле рта, а нёбо и язык уже обжигал кусочек картошки. Сразу стало стыдно. Порции на обеде выдавались по норме. Подровняв ножом край картофелины, девочка дочистила её и положила в кастрюльку. Но через время она снова не справилась с искушением съесть неровный бочок от другой картофелины. Один раз она заметила, что и Катя поступила подобным образом.

           В хату зашла тётя Марья с миской квашенной капусты.

         – Тётя Марья! – решила признаться Гутя, – меня нельзя садить за картошку. Она у вас такая вкусная! Вы простите, но я не удержалась, кое-где отъела краешки!

        – Та, Господи! Дитё ты моё дорогое! Для того и посадила вас, чтобы лишний раз впихнуть что-нибудь. Всегда лишку кладу, чтобы никого не обидеть. Открывай рот, капусточки вот ещё с новой кадки попробуй. Только просолилась. В ней – уйма витаминов! Кому-кому, а вам пока положены добавки.

       Тётя прямо с руки подкормила обоих племянниц хрустящей, сочной пелюсточкой. Она вся светилась добродушием и радостью от того, что смогла порадовать страдалиц.         

        Пришло время и девочкам впрягаться в колхозную работу на благо Родины. Гутя с каждым днём чувствовала себя лучше и увереннее. На лице заиграло некое подобие румянца. Она в тот же день, что и Катя, попала на уборку льна. Но так получилось, что их распределили по разным бригадам. Гутя оказалась среди сельских детей разного возраста. Кому-то было всего лет десять, а кому-то и все семнадцать. Взрослой была только бригадирша. Она с сомнением посмотрела на новенькую худую девчушку, но, вздохнув, выделила и ей двухметровый по ширине рядок.

       – Городская, небось? – спросила она.

       – Да, из Мурманска, – скромно ответила Гутя.

Она переживала, понимая, что ничего не умеет делать.

       – Ладно, смотри как я делаю, и пробуй сама. Это называется теребить лён. Сначала растение нужно взять обеими руками. Вот так, у корня и выше, но до семян. Аккуратно, чтобы не повредить стебель с волокнами, выдернуть из земли. Укладываешь по несколько, один к одному. Маленькими пучками. Затем каждый пучок нужно связать в снопики. Для этого одним из стеблей перевязываешь посередине охапки. Затем ставишь по десятку, верхушками вверх. Вот так. Поняла?

      – Да.

      – Ну, покажи, что там у тебя получилось?

Августа показала свой первый снопик.

      – Не снопик, а снопёныш получился. Такой же худенький, как и ты сама. Полнее вяжи, а так, нормально, вроде поняла. Ты работай, не бойся, а я буду тебя навещать, проверять, как справляешься.

      – Я справлюсь. Я только немного потренируюсь, и всё получится.

     – Стараться будешь, так и будет, – ответила бригадирша и, ободряюще улыбнувшись, пошла на свой участок.

       Гуте очень хотелось не отстать от сельских детей. Почему-то она считала это невозможным, несмотря на то, что первый раз оказалась на таких работах. Бригадир, как и обещала, наведывалась частенько, но замечаний не делала. Это давало надежду на то, что у Гути получаются правильные снопики. Она старалась их красиво, ровненько выставлять верхушками вверх в форме шалашиков.

      С непривычки Гутя к концу рабочего дня почти выбилась из сил, но продолжала с усердием теребить лён. Бригадир, проверив работу каждого, что-то отмечала в тетради, и отпускала детвору по домам. Дошла очередь и до Гути. Так же, как и других, она похвалила её и отпустила. Обрадованная девочка пошла домой.

       А через пару дней пришла с работы Мария и говорит: «Видела сегодня бригадиршу. Спрашивала, не моя ли родственница Августа Малышева? Пришлось признаться, что ты моя младшая сестра. Думаю: наверное что-нибудь натворила. А она и говорит: такого ещё не было, чтобы городская, да в первый день работы на льне, почти всех наших опередила. Я ей за первый день, за старание её, два трудодня сразу закрыла. Вот у нас, оказывается, какая героиня дня сидит и скромно молчит.»

         – Так я же этого не знала! – ответила удивлённая и обрадованная Гутя.

 

          Августе за время работы в колхозе пришлось научиться многому. После уборки льна их бригаду перекинули косить траву в пойму Ветлуги. Интересно, что косы им выдали уменьшенные, специально сделанные для женщин и детей. Затем была уборка лука, моркови, картофеля. На ферме пришлось вилами грузить тонны навоза на телеги, а затем раскидывать его на полях. Нравится – не нравится, не рассуждали. Работали.

          Селяне с надеждой ожидали писем от ушедших на фронт родных, но и каждый раз, завидев почтальона – женщину из Чащихи, всех охватывал страх. Уже во многие семьи она принесла похоронки. Как-то в конце июля почтальонка постучала и в ворота Мячевых. Пришла похоронка на мужа Катерины. Он так и не увидел свою младшую дочь Шуру. В тексте значилось: геройски погиб в битве на Курской дуге*.

 

Историческая справка*.

 Ку́рская би́тва (5 июля 1943 — 23 августа 1943, также известна как Битва на Курской дуге) — немецкая наступательная Операция «Цитадель» (нем. Unternehmen Zitadelle) по своим масштабам, привлекаемым силам и средствам, напряжённости, результатам и военно-политическим последствиям является одним из ключевых сражений Великой Отечественной войны. Курская битва продолжалась сорок девять дней — с 5 июля по 23 августа 1943 года. В советской и российской историографии принято разделять сражение на три части: Курскую оборонительную операцию (5—12 июля); Орловскую (12 июля — 18 августа) и Белгородско-Харьковскую (3—23 августа) наступательные.

 

Чикой 1943 год

 

 

            Эдик совершенно случайно оказался с этой стороны завала. За пару минут до случившегося мастер сильно закашлялся от пыли. До слёз. Задыхаться начал. Вот за водой молодого и послал с флягой… на его счастье. Только он прошёл поворот «норы», за ним всё и рухнуло. Кругом всё загудело, закачалось в рукотворном тоннеле, свет погас. Эдика тоже земляным оползнем с ног сбило, но краем, так, что он сам смог откопаться и выползти на уцелевший участок «норы».

          Откашляв и сплюнув набившуюся в горло пыль, он понял, что потолок обрушился многометровой пробкой и побежал сообщить о случившемся. Там, в заваленной части осталось около тридцати шахтёров.

          К прибытию спасательной бригады с соседней шахты Эдик сам прокопал целый метр завала. Уставшего подростка сменили крепкие мужики. Теперь они копали попарно, наспех укрепляя лесами обваленный участок.

          Мастера нашли первым. К сожалению, помочь ему было уже нельзя. Это было место основного обвала. Узнав об этом, Эдик бросил лопату и, пятясь, пошёл вон из шахты. На его сером лице чернели дорожки от слёз, видимые даже в тусклом свете аварийной переноски. Кто-то из прибывшего начальства пожалел чудом выжившего подростка и отправил домой, дав ему увольнительную на три дня. Уже уходя, Эдик услышал, что откопали ещё одного шахтёра. Тот был жив.

          Белый свет встретил Эдика щебетанием каких-то беззаботных пичужек и тёплым, ласковым солнышком. Горько усмехнувшись контрасту надземелья и подземелья, пошатываясь, мальчишка побрёл по направлению к Чикою. До него было каких-то пять километров.

          На смену ужасных впечатлений, дома его ожидала радость – письмо от отца. Дрожащими руками Эдик схватил помятый в дорогах треугольник и выбежал во двор. Бухнувшись на своё излюбленное место около забора, близ собачьей будки, углубился в чтение. Увидев своего любимца, обрадованный Джульбарс завилял хвостом, запрыгал от радости, негромко гавкнул пару раз, подражая человеческому приветствию. Но почему-то другу сегодня было не до четвероногого друга. Собака почувствовала неладное. Желая помочь, но не понимая, что мешает читать, принялась лизать лицо мальчишке, смывая серую пыль с чумазого лица. Эдик отстранился так, чтобы видеть строчки письма и обнял собаку свободной рукой. Письмо было не длинным, но ёмким по содержанию.

          «Дорогие мои сыночек и доченька!

Я очень за вами скучаю. Надеюсь, что вы там, с мамой в безопасности и не голодаете.

           Эдик, я надеюсь, что у тебя была возможность закончить седьмой класс. Учись, не ленись. Это очень важно! Война скоро закончится! Фашист уже поизносился. Не такой самоуверенный стал, как в сорок первом. Придёт победа и, тебе нужно будет поступать в институт. Я верю, ты обязательно выучишься на инженера.

         Иветту не обижай, и маленькую Людочку тоже. Маме передай от меня привет и скажи, что я ей очень благодарен за заботу о вас. Помогай ей во всём. Ты ведь уже большой мальчик и всё понимаешь.

         Пишу вам из госпиталя. Был ранен. Но не переживайте там, не сильно, в руку. У меня уже всё хорошо. Скоро снова на фронт. Постараюсь писать чаще.

        Люблю вас, целую. Ваш папа Михаил».

 

         – Эдинька, ты не заболел? – спросила мама, склонившись над кроватью сына.

        – Нет, – тихо ответил Эдик, – с чего ты взяла?

        – Так час дня уже, а ты ещё не вставал. Принести тебе сюда покушать?

        – Не нужно. Не хочется что-то. И двигаться не хочется. Вот так бы лежал и лежал… Можно, хотя бы раз?

        – Лежи, лежи. Никто тебя не трогает. Я просто забеспокоилась, здоров ли…

Мама ушла. В комнату тихонько зашла и села у окошка Иветта. Увидев вчерашнее письмо, взяла его и стала перечитывать.

        – Понравилось письмо? – спросил лежащий в постели брат.

        – Да. Только я того папу уже плохо помню. Я же маленькая была. А он будет сильно ругаться, когда узнает, что ты уже два класса пропустил?

        – Не знаю. Только я не хочу бояться его. Папка, он знаешь какой добрый? Я его очень-очень люблю! Простит.

        – А как же институт? Мама говорит, что ты уже не сможешь никем стать. Ну, из таких, учёных…

        – Хм… Это почему это я не смогу? Война закончится – нагоню. Выучусь. Мне математика, задачи там разные всегда нравились. Пятёрки на контрольных получал. Эх, давно это было.

       – А что там случилось вчера? Ну, на шахте твоей? Мама сказала, что обвал был.

       – Раз знаешь, чего спрашиваешь?

       – А ты расскажи. Мне же интересно. Как это было?

       – Светик-иветик, иди-ка ты погуляй лучше. Интересно ей! Тут пытаешься не вспоминать, а она: расскажи.

       – Тебе тоже там досталось? 

       – Мама, что ли, подослала выяснить?

       – Нет. Никто меня не подсылал. Но она говорила, что ты ей ничего толком не объяснил.

       – Отдохнёшь тут с вами. Живой вернулся – вот и радуйтесь.

         С этими словами Эдик откинул одеяло и сел на кровати.

       – Ладно, не дуйся. Иди маме скажи, чтобы завтрак разогрела.

       – Обед уже готов! А ты только завтракать собрался. Ладно, иду я, иду.

        Иветта положила на подоконник папино письмо, разгладила складочки на юбке и пошла сказать маме, что её сын наконец-то проголодался.

        А ещё через два дня, преодолевая страхи, Эдик вновь спустился в шахту. Немного ободряло то, что с ним вместе спускались живые, откопанные шахтёры. Из тридцати пяти человек не смогли спасти пятерых. Если брать во внимание неутешительную статистику прежних обвалов, можно сказать, ещё легко отделались.

       

 

Ильинское 1943 год

 

        Осенью зачастили дожди. Холодные, моросящие, превращающие сельские дороги в чвакающее непролазное месиво. В обход дорог, по многолетним травам ходить было намного легче. Там и прокладывали селяне обходные тропы. Рабочие дни в колхозе по случаю распутицы не отменялись. Несмотря на то, что урожай с полей к этому времени был убран, работы хватало на всех. Теперь этот самый урожай нужно было сохранить, переработать, отправить по назначению, в первую очередь, на фронт.

         Гутя теперь ходила на работу в церковь. Да, да, как не странно это слышать, так и было. Церковь, сохраняя свой величественный вид снаружи, внутри была давно недействующей. Не посмотрев на протесты богобоязненных жителей села, советские безбожники ещё в двадцатые годы сорвали с купола крест и переоборудовали храм Божий сначала в складское помещение, а в военные годы устроили в его недрах картофелесушильный завод. Внутри, на фоне посеревших стен храма теперь кощунственно возвышались горы неповинного в этом картофеля. Здесь его чистили, мыли, нарезали соломкой и выкладывали на специальные противни. А куда было деваться? На месте святого алтаря теперь стояли печи, в которых сушили, подвяливали нарезанный картофель. Готовый румяный продукт запаковывали в пакеты и отправляли на фронт (кстати, сушёный картофель был очень вкусный, ничуть, не хуже современных чипсов, только более полезный). Работа была не из лёгких. Постоянно приходилось возиться в холодной воде с грязной картошкой. Колхозницы всё время контролировали несовершеннолетних торопыг, следя, чтобы очистки были как можно тоньше. Гуте так и не удалось попробовать готовый продукт. К печам подпускали только тех, кто на них работал. А вот Марии как-то довелось отведать этот деликатес. Она и подтвердила слухи, что вяленый картофель очень вкусный.

            Когда это случилось, Гутя даже не заметила. Вероятно, проходило постепенно. Она избавилась от своей куриной слепоты. Ноги тоже больше не беспокоили. Она заметно подросла, посвежела лицом, хотя и оставалась худенькой девчушкой. Заметно изменилась и Катя. Ребёнком она уже не выглядела. На юную, стройную девушку, к тому же симпатичную, стали заглядываться сельские ребята. Но вот Катя ни на кого не смотрела. Она верила, что в скором времени Мурманск перестанут бомбить, и она сможет вернуться в любимый город.

            От родителей сведений так и не было. Учиться Гутя и Катя не смогли, в селе школы не было. Школа была в городе Красные Баки, но ходить туда пешком было далековато, а в связи с работами в колхозе, практически невозможно. Трудодни по-прежнему закрывались, но по ним этой осенью заплатить так и не смогли. В селе остались крохи от собранного урожая. Девиз «Всё для фронта, всё для победы!» действовал и здесь. Работающим выдавали по паре килограммов муки к праздникам, хлеб по норме и какие-то минимальные пайки, чтобы люди хоть как-то выживали. Ещё давали специальные выходные дни, чтобы селяне могли заготовить грибы на зиму, которых в лесах этой осенью было много. Ходили с кузовами за плечами, плюс несли по две корзины в руках, чтобы за раз принести их как можно больше. Их – это грузди для соления, белые, подберёзовики и подосиновики для сушки. Маслята и другие съедобные грибы брали редко из-за того, что с ними некогда было возиться, да и ценились они по сравнению с другими грибами меньше.

            Постепенно охладевая, осень перешла в зиму. Выпал снег, замерзли глубокие, наполненные водой, колеи, облегчив движение гужевого транспорта на дорогах. Теперь полозья саней, обламывая края замерзшей жижи, укатывали раскроенное на три части полотно дороги. Работа на картофелесушильном заводе шла своим чередом, согласно спускаемого «сверху» плана. Тем не менее, свободного времени у селян теперь стало больше. Долгими зимними вечерами его коротали за вязанием, вышивкой, перешиванием старых вещей. Впрочем, в семье Мячевых с таким количеством малых детей в доме скучать не приходилось.

            Новости с фронта узнавали из газет, которые Мария приносила из правления колхоза. Потом эти новости из уст в уста передавались жителями села. Сводки военных действий всё больше обнадёживали, вселяли уверенность в скорой победе над фашистской Германией. После долгих, осадных боёв Советская Армия по всем фронтам перешла в наступление, освобождая один за другим оккупированные ранее города и сёла.

             Как-то раз умница Мария принесла в дом новое увлечение: вязание шалей. Овец в селе держали многие семьи. И тётя Марья держала. В шерсти недостатка не было. Её тут же пряли, стараясь скручивать нить как можно тоньше, и сматывали в большие клубки. У Клавы была очень красивая ажурная шаль, купленная ещё до войны. Вот Мария и попыталась понять, каким образом такая красавица была связана. Оказалось, ничего сложного. Разобравшись в схеме петель, она из отбеленной шерсти связала себе такую же новую. Шаль понравилась соседке. Она пристала к искуснице с просьбой связать и ей. Безотказная Мария согласилась. Кроме соседки ажурная шаль понравилась всем родным и знакомым, а ещё Гуте, Кате и кузине Вере. Вера договорилась с Гутей, что как только она научится вязать с такими дырочками и дорожками, то научит и её. Гутя согласилась. Мария показала сестрёнке сам принцип вязания с накидами и спущенными петлями и, когда она ушла в сельсовет, Гутя решила закрепить урок на практике. Она взяла начатую Марией шаль и продолжила вязать. Получилось! К приходу Марии она приросла пятнадцатью рядками.

             – Я тебя жду, не дождусь! – обрадовалась Гутя вернувшейся сестре. – Я попробовала. Посмотри! Если не так, распущу.

             – Всё так. Молодец! Быстро схватила… – ответила ей Мария, разглядывая добавленную полосу. – Ай, а вот тут ошиблась! Видишь, по рисунку должно заканчиваться зубчиком, а ты предыдущий рисунок повторила.

             – Ой! Теперь и я вижу. Ну вот… – расстроилась Гутя. – Ладно, я сейчас распущу до этого ряда.

             – Не нужно. Чтобы эту ошибку заметить, надо знать, как оно должно было быть. Пусть остаётся. Я для симметрии так же свяжу, и вся недолга. Бери шерсть да начинай себе шаль вязать. Небось, тоже хочется.

             – Ещё как хочется! Завтра после работы и начну.

            Пока Гутя вязала свою первую шаль, научилась и Вера. Готовую вещь постирали и натянули на большие сколоченные квадратом рамы. К концам шали привязали длинные кисти: «Загляденье, да и только!» получилось.

            От других соседей и знакомых из райцентра посыпались заказы на шали. У Марии свободного времени было мало. Выручали Гутя и кузина Вера. За шали местные модницы расплачивались, кто деньгами, кто мёдом, а кто и другими продуктами. Это была хорошая помощь семье в тяжёлое время. За зиму Августа связала шестнадцать таких шалей.

 

Чикой, 1944 год (март).

 

          – Как подрывником?! Ты в своём уме? – возмущалась Юлия Семёновна.

          – А что тут такого? Работают же другие… – спокойно парировал мамины эмоции Эдвиг.

         – Это в четырнадцать-то лет работают?

         – Мне через три месяца уже пятнадцать исполнится.

         – Ах, как много! Это же как на войне! Как ты не понимаешь? Одна ошибка – убьёт, и как звали не спросит!

          – Кто это не спросит? Почему это не спросят? – Усмехнулся упёртый в решении сын. – Ты же спросишь! И папа, и Иветта… Ну что ты так на всё реагируешь?

         – А как мать может на такое реагировать?

         – Мамочка, ну не накручивай ты лишнего. Я пока только помощником подрывника буду. Да и, сама знаешь, шахтёром не менее опасно работать. А так, хоть солнышко чаще буду видеть. На свежем воздухе бывать.

        – Да, кашель мне твой совсем не нравится. Может, бросишь работать, а? Учиться же тоже нужно. Война заканчивается. Проживём как-нибудь…

        – Мам, я решил. Не переживай, со мною всё будет хорошо.

        Эдик обнял мать, поцеловал в щёку. Получив её ответный «чмок» вкупе с оброненной слезинкой, пошёл к заждавшемуся его Джульбарсу. Конечно, он всё прекрасно понимал. Понимал – мать права. Он никому не признавался, но сам чувствовал, как из-за работы в шахте уходят его силы, тает здоровье. Кашель становился всё глубже и продолжительнее. Деваться было некуда: работу бросать в такое голодное время нельзя. Подрывник – да, это опасно, но хотя бы реже дышать этой пылюгой. К тому же подзуживал мальчишеский интерес. Научиться взрывать! – любой подросток бы ему позавидовал. Как только узнал от знакомых геологов, что им нужен подрывник, сразу и напросился на перевод. Еле отпустили с шахты. Пришлось пригрозить, что если не отпустят, то ему придётся уйти по состоянию здоровья совсем.

          А на следующий день основной кормилец семьи Леонид Георгиевич попал в больницу с переломом рёбер и ноги. На его алмазодобывающей шахте случилась авария: при подъёме рабочих лопнул трос, несколько человек упали на дно шахты.

          Мать уехала в районную больницу, оставив пятилетнюю Людочку на одиннадцатилетнюю Иветту. К приходу старшего брата с работы Иветта приготовила ужин и нагрела воду для купания. Но, как ни странно, сегодня лицо Эдика было не серым, как обычно, а вполне человеческим. Не чувствовалось и его обычной утомлённости. Он с задорной улыбкой переступил порог дома, но поделиться впечатлениями о новой работе не получилось. Новость моментально стёрла неуместную улыбку с чистого лица. Как бы не относился он к Якусу, весть о случившемся ужасала. Чужим второй муж мамы уже тоже не был.

           Эдик ещё раз убедился, что его решение не бросать работу было верным. А если бы не посчастливилось маминому мужу выжить, кто бы ей помог поднять сестёр?

           После ужина Эдик вытряхнул из своей рабочей сумки на стол молодые сосновые побеги.

           – Ты зачем ёлку ободрал? – удивилась Иветта.

           – Не ёлку, а сосну.

           – Какая разница?

           – Очень даже большая! Мне Алексей Наумович – новый мой шеф – сказал, что это очень мощное лекарство от кашля. И если я хочу вылечиться, то должен их каждый день есть. Но это не только мне, а и всем полезно. Попробуй, они не противные, даже вкусные. Я ещё наберу завтра, а эти пусть мама Якусу… Леониду Георгиевичу в больницу отнесёт, чтобы у него всё быстрее зажило. Поняла?

             – Да, конечно. Что ты со мной, как с маленькой. Я всё маме объясню, – ответила сестра, разжёвывая зеленоватый побег. – Ой, какие же они вкусные? Во рту всё связало! Запах классный, а так ёлка ёлкой на вкус, то есть сосна сосной.

            – А мне можно попробовать? – жалостливо протянула Людочка.

            – Пробуй, малышка. Сказал же, что всем полезно! В них очень много витаминов! А ты тоже недавно болела, так что ешь.

           Люда с сомнением откусила верхушечку побега. Скривилась, но всё же разжевала и проглотила угощение.

             – А мне очень понравились! – добавил Эдик и демонстративно сжевал один из побегов.

             – Это хорошо, – сказала Иветта, – если они тебе от кашля помогут, будет очень даже здорово!

 

__________________________________________________________

Ильинское, 1944 год

 

           – О, Боже! – встрепенулась Гутя. – Папа, что ли? Папа! Папочка!!!

           Девушка бросилась навстречу идущему по дороге пожилому мужчине. Обнявшись, они долго стояли посреди улицы в сгущающихся сумерках. Затем, подняв с земли чемодан, дочь за руку ввела отца в дом тёти Марьи.

          Николай Яковлевич, как только переступил через порог, устало опустился на лавку. Его глаза излучали и радость, и утомлённость. Все три дочери были здесь. Тревожно прозвучал вопрос: «Что с мамой?! С остальными»? Ответ не заставил себя ждать: «Живы»!

Дуновение облегчения облетело комнату.

          По традиции тётя Марья поставила барьер между домашними и приезжим. Счастливая Мария побежала растапливать отцу баньку.

           – А почему мама не приехала? – спросила Катя.

           – Да есть причина, – устало ответил отец, – Нюра ребёнка ждёт. Как её одну бросишь в такое время?

           В дом вошла Мария.

           – Без меня никаких рассказов! – потребовала она, – вот за стол сядем, тогда и поговорим.

           – Та идите уже, мойтесь… – засмеялась тётя Марья, – а где мой младшой? Пусть дядьке пособит. Не дочери же отцу спину веником хлестать.

           – Я знаю, где он. Сейчас приведу, – вызвалась Катя и побежала за Борисом.

          Как и предполагала Мария, их мурманский дом сгорел. И второй, в котором поселились мама с папой потом, тоже сгорел. Всё из-за бомбёжек. Фашисты знали, что строения в городе деревянные. Раз не получилось оккупировать город, старались сжечь его дотла, сбрасывая кроме авиабомб ещё и множество «зажигалок». Жители города дежурили на крышах, сбрасывая коварные подарки с неба, но стоило пропустить хотя бы одну, пожаром уносило сразу несколько домов.

          Отец смог приехать, когда Мурманск оставили в покое и восстановили железную дорогу. Покалеченный город затих в ожидании окончательной победы. Николай Яковлевич приехал узнать о судьбе родственников, а так же наведаться в свой старый дом в Дубниках. Посмотреть, цел ли? В такие лютые, голодные годы на своей земле было легче прокормиться. Натерпелись они с мамой и двумя старшими дочерьми в осадном Мурманске, всего сразу и не расскажешь. 

           – А вы, – обратился к Кате и Гуте отец, – начало войны-то помните?  

           – Конечно, помним, – отозвались подросшие дочери.

           – А как окопы рыли на нашей сопке?

           – Да как такое можно забыть?! – воскликнула Катя.

           – А почему ты об этом заговорил? – спросила Августа.

           – Да вот, со мной на этой самой сопке беда приключилась. Ходил и я окопы те рыть да из колючей проволоки заграждения ставить. А вот однажды налетели бомбардировщики и давай смертью сопку засевать. Мы в окопах-то присели, но разве от прямого попадания это спасёт? Многих там навсегда уложило. Мне ещё повезло. Взрывной волной на колючую проволоку откинуло, что пушинку ту. Царапины-то зажили, а вот нутро я тогда себе отбил капитально. Печень, почки никак работать не хотели. Еле выжил. Да и сейчас ещё с трудом ноги таскаю за собой.

          Сидящие за столом притихли, сопереживая. Если уж отец об этом заговорил, значит не просто, чтобы пожаловаться. Все напряжённо ждали продолжения рассказа. И оно последовало.

           – К чему говорю об этом? А вот к тому, что завтра с утра пойду в Дубники. Но одному мне идти нельзя из-за этой хворобы. Хотел Марию с собой взять, но, понимаю, что нельзя. Раз младшие дочери здесь, то пусть решают, кто со мной пойдёт.

          – А как мы работу бросим? – спросила Катя. – Нас же не отпустят.

          – Да куда денутся? Я объясню, – ответила Мария, – вот только мы не знаем, цел ли дом. Когда-то заезжала я в Дубники наши. Видела его издали. Сильно потемевшим показался тогда, но стоял ещё. А сейчас, может, эвакуированные заняли, может, ещё что. До войны, говорили, там колхозная контора размещалась, а потом все отделения в Чащиху перевели.

          – Вот и пойду посмотреть: пригоден ли для жизни. Выясню всё. Так кого в помощницы брать? – второй раз спросил отец.

         – А я и не помню, как мы там жили, – проговорила озадаченная Гутя.

        – Да куда тебе помнить? Малышкой совсем увезли тебя на север.

       – Гуть, а поезжай-ка ты с отцом, – предложила Мария, – ты хоть и младшая, но хваткая в деле. И, правда, папу одного нельзя отпускать. За повозку я договорюсь. Отвезут вас. Уже тепло, не замёрзнете там, если печь сразу не затопится. Гутенька, ты как, согласна?

      – Хорошо, – кротко ответила Августа.

       

        Утром, погрузив на колхозную телегу вещи, тронулись в путь. Гутя никак не могла понять: рада она или нет тому, что ей теперь не нужно будет ходить на работу, что она возвращается в тот дом, в котором родилась, который до сих пор не видела. Печалило её, что она уезжает от Кати с Марией, от такой доброй тёти Марьи и всей приютившей её семьи. Но ведь это не за тридевять земель, можно будет иногда и навещать Ильинское, а Мария с Катей потом тоже переедут в Дубники.

         Гутя уселась на какие-то мешки, накрытые рогожей. С удовольствием вглядывалась она в роскошные майские пейзажи. Параллельно дороге, то скрываясь, то вновь голубея, несуетливым попутчиком текла величавая Ветлуга. С погодой повезло. Птицы весело щебетали, радуясь приветливому солнцу и чистому небу.

        «А чего гадать, где лучше, где хуже, – подумалось девушке, – что будет, то и будет. Хуже, чем в Люльпанах точно не будет». Сидящий рядом отец, как будто услышав эти мысли, ободряюще погладил её натруженную шершавую ручку.

            – Гутенька, не знаю, как мы там сможем устроиться, но работать в колхозе я тебе больше не дам. Хватит. С сентября готовься в школу. А летом и на огороде дел хватит. Брат, знаю, в Дубниках теперь живёт. Если что, пособит семенами, вскопать гряды там… Уже с голоду не пропадём. Свет не без добрых людей, выручат поперва, а там уж решать будем, кому где лучше жить, в деревне или в Мурманске. Мячевы сердобольные, но им и без нас тесно в доме. Сама знаешь. 

           – Знаю, папа. Ты не переживай. Мы обустроимся и вызовем своих. У нас всё будет хорошо.  

           Вот и деревня. Августа внимательно вглядывалась в незнакомые улицы. Село Дубники заметно уступало в размерах Ильинскому. Кое-какие дома на въезде были заколочены. Один – так и вовсе покосился. Как ещё не рухнул? А вот тот видно, что жилой, и тот, и тот. Бельё на верёвках трепещется. Ближе к центру дома пошли большие, ухоженные. «Живут же как-то и здесь люди»… – подумалось девушке.

          Гутя поняла, что после голодного детдома, она всё никак не может избавиться от страха оказаться на грани выживания. Тяжело вздохнув, она спросила:

           – А далеко ещё до нашего дома?

           – Да вон крыша уже показалась. Деревня-то небольшая. Здесь все близко. Всё, голуба моя, приехали.   

           Поблагодарив колхозного конюха, отпустили в обратную дорогу. А сами стали перетаскивать на крыльцо дома сваленные у дороги вещи. Крыльцо дома было почему-то без перил. Ступени пугающе заскрипели, закачались, отыгрываясь за то, что их так надолго оставили хозяева, но не рухнули. И за то спасибо.

            Отец сорвал с дерева пару маленьких, не вызревших до конца яблочек.

            – А их можно рвать? Может, этот дом уже чей-то, – засомневалась Гутя. – Мария же говорила, что здесь была контора.

           – Да я эти яблони сам садил! Как это нельзя? Мне – можно! Чей бы дом ни был. Мои это яблоньки!

           Дом был пуст. Видны были следы проживания посторонних. Угол за печью был завален горой какого-то хлама. Пока Гутя знакомилась с расположением комнат, отец принёс старый веник и ржавое ведро с водой.

           – Ты пыль пока вымети, а я пойду в сарай, посмотрю, что в подполе осталось да к брату наведаюсь, здесь ли. Воду не пей. Это пол брызгать, чтобы ты тут от пыли не задохнулась.

           – Хорошо, папочка. Я же не маленькая. Сама знаю.

           Да, Василий жил в Дубниках. Всего-то через пару усадеб. Он вместе с женой Татьяной и дочкой Шурой помог отцу обустроить дом, подправить крыльцо и забор.

           Августа заметила, что отец сильно сдал по сравнению с довоенным временем. Работать подолгу у него не получалось. Он часто садился на лавочку возле дома и, закрыв глаза, неподвижно замирал, убаюкивая боль в боку. Заваренные травки, если и помогали, то не до конца. Дочь снова и снова уговаривала отца лечь в больницу на лечение. Но отец отшучивался и продолжал подправлять дом.

          Иногда их проведывала Мария. Но жить постоянно она здесь не могла, сельсовет отсюда был далеко. Каждый день не находишься.

          Гутя понемногу привыкала быть хозяйкой дома. Голодать им не дала семья брата. Стали доходить письма из Мурманска. Получили от мамы, от сестёр Анны и Лидии, от брата Ивана с фронта. Он так и служил на флоте. Их корабль в 1943 году подорвался на мине, у Ивана были множественные осколочные ранения ног, но он был спасён. Раны зажили, не мешая ходить. И это было счастьем.

         Мама обещала приехать, но не раньше зимы, она должна была дождаться, пока Нюра родит и, малыш, хотя бы немного, окрепнет. Отец старался к её приезду сделать как можно больше заготовок на зиму из тех овощей, которыми делился брат. Он много раз ходил с Гутей в лес за грибами, хотя ему было тяжело. В здешнем лесу кроме белых груздей и боровиков, ценились ещё и рыжики, которые тоже шли на засолку, как и грузди. Однажды Августе попался огромный рыжик! Его шляпка в окружности была с ведро величиной. Как ни странно, он был даже не червивым. Дочь показала отцу свою находку.

         – Охо-хо! – воскликнул Николай Яковлевич. – Эка шляпа выросла! Хорош, хорош рыжий. Ты это… его аккуратненько уложи, чтобы не поломался. Мы его так целеньким и засолим. Матери сохраним. Вот приедет, тогда дружно и съедим. Хорош, хорош богатырь…

          Так и сделали. Три бочки засоленных груздей, рыжиков стояли в погребе, радуя глаз. В коробе хранилась картошка. Рядом с ним стояли неполные мешки с другими овощами, на полке теснилось с десяток вилков капусты, которые ещё предстояло заквасить. Это Василий с Татьяной поделились собранным урожаем.

         Первого сентября после трёхлетнего перерыва Гутя пошла в школу. Её взяли в седьмой класс, хотя шестой в Люльпанах она так и не закончила. Взяли и хорошо. Все понимали, война многих лишила полноценного обучения. Если бы не война, Гутя бы сейчас не в седьмом, а в девятом классе училась. Но материал ей всё равно предстояло нагонять. Отсюда Красно Бакинская средняя школа была в пяти километрах. Это, если идти по дороге, но дубниковские дети ходили тропою над рекой. Так получалось не более четырёх километров. Для окрепших ног Гути такое расстояние теперь было легко преодолимо.

         И всё бы было хорошо, если бы не болезнь отца. Приступы острой боли учащались. Его нездоровый вид беспокоил как дочерей, так и брата Василия. Но он по-прежнему отказывался ложиться в больницу.

          – Куда я отсюда поеду? А Гутеньку на кого брошу? Вот Тасю мою дождусь, тогда уж и лягу в лазарет.

         Однажды Августа вернулась из школы и застала отца лежащим на кровати. Он сильно стонал. Временами вырывались сдавленные крики. Ему было очень плохо. Она побежала на кухню за лекарством, но отец сказал, что он его уже итак выпил, больше, чем можно.

         Нужно было что-то предпринимать. Гутя решилась, даже без согласия отца, везти его в больницу. Она побежала в дом к дяде Василию. Но там никого не оказалось. Все были на работе. Тогда она пошла по улице дальше. Ей встретилась какая-то женщина. Девушка бросилась к ней, моля о помощи. Выслушав плачущую девушку, она приказала идти и собирать отца в больницу, а сама пошла в колхоз за повозкой.

        Через некоторое время женщина зашла в дом и помогла перевести отца на телегу, устланную сеном. В колхозе нормальной свободной лошади не нашлось, разрешили взять только старенькую клячу. Накрыв отца одеялом, Гутя сама повезла его в Красные Баки в больницу. За вожжи она взялась первый раз в жизни, но ничего, справилась. Куда деваться было? Отцу в дороге стало ещё хуже. Он вскрикивал от любой встряски, но как не старалась дочь, время от времени, то одно колесо, то другое попадало на кочку или камень. Телегу встряхивало. Отец часто просил остановиться. Гутя, когда останавливалась, а когда и нет, понимая, что нужно быстрее ехать. Старая кляча и так еле тащилась.

        Доехали. Оставив телегу во дворе больницы, Гутя побежала звать врачей. Санитары помогли перенести отца в приёмный покой. Его осмотрел врач и, заполнив какие-то бланки, сказал Августе, чтобы она не волновалась и ехала домой. Обезболивающий укол помог. Отец сам встал с кушетки, и, поцеловав дочь, уверенно, как показалось Гуте, очень уж прямо пошёл по коридору в палату.   

        В тревоге за отца дочь вернулась в Дубники. Заехав на колхозную конюшню, она поблагодарила за лошадь и пошла домой. На следующий день после школы она зашла в больницу к отцу, но ей сказали, что он сейчас спит, и лучше его не беспокоить. Гутя написала ему записку, которую санитарка обещала передать, как только он проснётся.

        Вечером пришла тётя Татьяна. Узнав, что отец в больнице, она засобиралась поутру ехать к нему сама, чтобы поговорить с лечащим врачом. Ей всё равно нужно было на рынок в город, чтобы продать рыбу. А Гуте она посоветовала после школы идти сразу домой. Гутя согласилась ещё и потому, что она опять бы попала на тихий час в больнице.  

        Татьяна вернулась из Красных Баков под вечер. Августа с нетерпением ожидала её у неё дома. Тетя передала привет от отца. Лечащий врач обнадёжил, что, не смотря на тяжёлое состояние больного, лечение должно помочь.

        С утра Августа решила сначала сходить в больницу, отнести папе покушать, а потом уже идти в школу. Взяв сумку и узелок, дочь пошла в город. Она уже спустилась к Ветлуге и пошла нахоженной тропой вдоль берега, когда увидела какую-то бабку, идущую навстречу. Да мало ли кто ходит всем известной дорогой! Бабка, было, прошла мимо, но вдруг окликнула девушку:

             – А ты, случаем, не Николая Яковлевича дочь будешь?

           Гутя, вздрогнув от неожиданности, ответила:

              – Да, папу так зовут.

              – Он у тебя в больнице лежал?

              – Почему лежал? Он и сейчас там лежит. Я к нему иду…

              – Не ходи!

              – Как это «не ходи»? Почему?!

              – Умер он. Сама не ходи. Нечего тебе там одной делать. Меня попросили зайти к вам, сообщить. Ты всё поняла?

              – Да… – выдавила из себя Гутя.

            Бабка пошла своей дорогой, больше не оборачиваясь. Придавленная тяжелой новостью Августа стояла и смотрела ей вслед, пока та не скрылась за поворотом. Только после этого девушка села на траву и расплакалась. Позже, сообразив, что слезами горю не поможешь, она встала и поплелась назад в Дубники. Когда пришла, первой горькую весть сообщила тёте Татьяне.        

             Нужно было кому-то идти в Чащиху к Марии на работу, а это было километров восемь от Дубников. Сама и пошла. Так было даже легче, чем просто сидеть и выть. В дом возвращаться было ещё страшнее. Она не заметила, как прошла, а то и пробежала эти километры полевых дорог. Слава Богу, Мария была на месте. Новость сразила её. Она ещё не знала, что отца положили в больницу, а тут уже и умер. Мария попросила кого-то сообщить о горе в Ильинское и отпросилась с работы.

             Вдвоём с Гутёй они поплелись назад в Дубники. Дядя с тётей уговорили их на ночь глядя в больницу не ходить, а пойти уже завтра с утра. В свой дом их тоже не отпустили, устроив ночевать у себя. Гутю все не покидала мысль: «А вдруг бабка что-то перепутала»?

             Когда, наконец, они попали в больницу, их сразу отвели в морг, чтобы они убедились в случившемся. Отец лежал прямо на полу, ничем не прикрытый. В сравнении с соседним, тёмным телом какого-то узбека, он казался совсем белым, как живым. Некоторое время сёстры стояли молча, боясь пошевелиться.

            – Мария, а он точно умер? – спросила вдруг Гутя. – Мне почему-то кажется, что он дышит.

            – И тебе тоже? – переспросила Мария. – Я думала, что это только мне кажется…

            Гутя стремглав побежала звать врачей. Она бежала по длиннющему коридору и кричала: «Он живой! Он дышит»! На её крик сбежалось сразу несколько человек. Вместе побежали в морг. Мария так и стояла там. Врач и медсестра стали всматриваться в тело отца.

             – Эх, девочки, – сказала медсестра, – это вам так хочется, чтобы он дышал, но он, к сожалению, не дышит.

             Врач склонился над телом, но встав, отрицательно покачал головой. Нет, чуда не случилось.

             Отца похоронили там же, на городском кладбище. В Дубниках устроили помины. Мария так и осталась жить в Ильинском, а Августу взяли к себе дядя Василий с тётей Татьяной. Ей теперь было очень тяжело даже просто наведываться в дом, где вместе с отцом они дожидались приезда мамы. Возвратиться в Ильинское ей теперь мешала школа. Оттуда было вдвое дальше ходить. После похорон отца Катя сама уехала к маме в Мурманск. Там она тоже собиралась продолжить учёбу в школе. Да и перспектива остаться жить в Дубниках её не очень радовала. Она всей душой рвалась в родной Мурманск. Гутя же решила закончить седьмой класс здесь, а потом уже решать, что делать дальше.

 

Чикой 1944 год

 

             Сорок четвёртый год из-за сильной засухи был неурожайным. Именно сельские жители Забайкалья более других страдали от голода. Перед руководством области встала задача обеспечить выживание деревни. В тех условиях арсенал средств был небольшой. Руководство всячески препятствовало массовому отходничеству колхозников на промышленные предприятия. В селах создавали бригады по отстрелу диких животных и отлову рыбы, организовывали детские межколхозные санатории, наиболее нуждавшимся семьям выделяли по триста граммов хлеба в сутки на человека. Но не обходилось и без потерь. В обком партии стали поступать сообщения из районов о случаях опухания и даже смерти колхозников от недоедания.

           Тяжёлое положение было и в Чикое. Поставки из центра сократились чуть ли не до нуля.  

             Леонид Георгиевич поправился, но в шахту больше не вернулся. Хромота, оставшаяся после перелома всё равно не дала бы ему работать, как раньше. Он был образованным человеком, поэтому его взяли в контору бухгалтером.              

           А вот Эдвиг так и работал подрывником. В свои пятнадцать лет он чувствовал себя давно взрослым, перенимая недопустимую в семье развязную манеру общения от окружающих его людей. Он начал курить. Хорошо ещё, что к алкоголю его не особо тянуло. Юноша старался увернуться от часто предлагаемых в кампании ста грамм, но не всегда это у него получалось. Мать очень беспокоило, когда он приходил домой с запахом спиртного.

           Она старалась взывать к его совести, говоря, что отцу бы это не понравилось. Раз он так любит его, то должен быть достойным сыном. Эдик не спорил. Он был с ней полностью согласен, но всё равно подпадал под влияние тех, с кем работал. А был он очень общительным. К нему тянулись, его уважали, как сверстники, так и старшие товарищи.

             Юноше повезло, что на работе начальник был очень строгим. Если кто-то приходил с запахом перегара, он сходу отправлял домой и ставил прогул, оставляя заодно без суточного пайка. Строгая дисциплина спасала многих, в том числе и Эдика.

            Взрывному делу он научился легко. Сложнее было быть всегда и во всём аккуратным. Рассчитывать угол и силу направленного взрыва тоже оказалось ему по силам. Приходилось часто спускаться в шахты, подкапывать, врываться, чтобы заряд расположить так, как надо.

             И всё же от ошибки никто не застрахован. Бикфордов шнур иногда затухал, не доводя огонь к взрывчатке. Приходилось рисковать, поджигая повторно. Однажды, выждав время, и, не дождавшись взрыва, Эдик встал из-за укрытия – природной каменной скалы – и стал спускаться в вырытую нору. И вот тут-то взрыв и прогремел. Взрывная волна, как пробку из бутылки вместе с породой вышвырнула подростка из будущей шахты. Хорошо ещё, что динамит был далеко заложен.

            Эдика оглушило. Он на какое-то время потерял способность соображать. Но через несколько минут реальность стала возвращаться. Над ним, заслоняя небо, склонились товарищи. Ближе всех оказалось лицо бригадира. Оно было искажено страхом. За него? Ну а за кого же еще.

          – Где болит? – услышал он взволнованный вопрос.

Почему-то не отвечалось. Тело своё Эдик не чувствовал вообще.

«А что, разве должно болеть»? – подумалось ему. И вот тут-то она, эта самая боль, прошила всё тело: волной, с ног до головы. Он закричал, но это ему только так показалось. Наружу вырвалось тихое протяжное мычание. Но этим внутренним криком он разблокировал способность говорить.

         – У меня ноги есть? – после паузы спросил он.

         – Ноги? Есть. Где болит? – повторил вопрос бригадир.

         – Не знаю. Сначала не болело, потом сильно, теперь меньше…

         – Где?! – закричал в нетерпении шеф.

         – Не знаю… Везде!

         – Ладно, жив и… Слава Богу! Давай по порядку. Ногами можешь пошевелить?

Вот ногами пошевелить не получилось.

         – Они не закопаны? – испугавшись, спросил Эдик.

         – Нет. Тебя откинуло далеко. Давай дальше. Руки шевелятся?

        С руками было всё в порядке. Эдик поднял их, рассмотрел царапины, потряс и опустил. Попробовал сесть. Не получилось. От усилия сильно закружилась голова. Едва приподнявшись, он снова лёг.

         – Я вроде в порядке. Только не пойму, что с ногами.

         К этому времени бригадир уже сам прощупал ноги.

         – Кости целы. Везунчик ты всё равно. Могли же по частям собирать! Там же мощь какая! Аховская!!! Сам знаешь. Да, опростоволосились! Прости, не доглядел… Ладно, сейчас в лазарет тебя отвезём. Пусть доктора уже смотрят, что где не так.

 

         Через месяц чувствительность ног вернулась. Эдику пришлось заново учиться ходить. Как только разрешили врачи, Леонид Георгиевич перевёз его домой, потому как Мать замучалась с поездками в районную больницу. Да и Эдвигу было лучше в семье.

         Иветта и Людочка взяли шефство над любимым братиком и ежедневно выводили его на прогулки вместе с прыгающим от радости Джульбарсом. Молодой организм справился. Повреждённые нервы как-то восстановились. Эдик выздоровел. А выздоровев, вернулся в «Чикойредмед».

          Его место взрывника оказалось занятым. Начальник не ожидал, что у юнца хватит смелости вернуться на прежнее место работы и взял другого в бригаду. Юношу, как уже нюхавшего порох, временно перевели в военизированную охрану. А охранять ему с винтовкой в руках довелось военнопленных японцев. Почему и каким образом они оказались на принудительных работах в «Чикойредмед»? Вопрос оставался без ответа. Но вот такую «облегчёнку» после травмы позвоночника получил пятнадцатилетний хлопец.

Прочитано 550 раз
Светлана Тишкина

Последнее от Светлана Тишкина

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии