Если отъехать километров за триста от Москвы в любом направлении, то увидишь ту Россию, которую не показывают в рекламах. Деревни и села, где жизнь течет размеренно и трудно. В некоторых отдаленных деревушках электричество провели в году так пятьдесят шестом, то есть в 1956. Одно слово – глухомань!
       Время там как будто остановилось, что 7о, что 80, что 90, что 2000 годы. Достаток дается тяжелым и упорным трудом, а на столе только, то, что выросло на огороде. Автолавка приезжает раз в неделю, это если дорога не размыта дождями или не занесена снегами. Из телевизионных программ, только первая и то её удобнее слушать, чем смотреть, так как на черно-белых экранах одни сплошные помехи. Если к 30-40 годам не спился и не помер от водки, то есть шанс получать пенсию заработанную каторжным, крестьянским трудом в когда-то организованных совхозах и колхозах. Вот и доживают там свой век старики и старушки, и деревеньки живут только благодаря своим старожилам.
       Каждый знает друг о друге все и вся. Новых поселенцев прозывают чужаками, даже если ты прожил больше пол века в деревне, все равно ты чужой! Так как ни родители, ни родители родителей не жили на этой земле. Но бывают и исключения из правил. Одна из таких деревушек возрождалась заново. Хотя нет, все закономерно…
       Некогда зажиточное сельцо стояло на берегу некогда полноводной реки. Еще в давние времена переживало оно и разорение от набегов кочевых племен, и пожары, когда всем жителям села приходилось жить в землянках, и стихийные бедствия в виде разлива реки или сильнейшей засухи, так что русло той самой реки почти полностью пересыхало. А война, прокатившаяся по нашей земле и клеймившая смертью каждый дом?!
       Но Сельцо, менявшее в разные века свое название от Богомилово, Погорелово, все - таки осталось просто – Сельцом, возрождалось вновь и вновь. Только свободная демократия девяностых годов сильно подточила фундамент экономики, постепенно привела все в упадок.
       Школы в сельце не было, и подраставшие дети годам к десяти уезжали учиться в районный центр, километров за шестьдесят от дома. Обременяли родителей только на время каникул, если конечно родители не уезжали из Сельца за своими детьми. По окончании учебы выраставшие детки разлетались по стране, и не думая возвращаться в глухомань своего младенческого детства.
       В начале семидесятых годов, когда мы – жители тогдашнего Советского Союза не пожинали еще плоды своего богоотступничества и гордо думали, что наш Союз не рушим, приехали в Сельцо парень с девчонкой. Их появление переполошило всех местных жителей. Конечно, интерес вызывал любой чужак появлявшийся в Сельце. Разговоры по деревни шли только об этой паре. Кто они? Да откуда? Да зачем к ним в деревню? В гости, али насовсем жить? И еще о том, что уж больно красивы оба, как «с картины писаны». Ну и действительно было чем любоваться.
       Оба были очень молоды и поразительно привлекательны. Девушка гибкая, как лоза со светло русыми, прямыми волосами собранными сзади в пучок. С огромными серо-зелеными глазами, обрамленными черными ресницами на чуть удлиненном и слегка скуластом личике, и брови, черные, как смоль брови. Все в её облике было сказочно яркое и запоминающиеся.
Её спутник был на голову выше её. Волосы у него были чуть светлей, вьющиеся, легкий пушок над верхней губой, карие, выразительные глаза под густыми и светлыми бровями, открытый лоб, на который спадали вьющиеся непослушные пряди, еще сильные руки и крепкие ноги.
       Одно только портило впечатление, вызывая жалость – парень с девчонкой были оба глухонемые. Общаясь между собой на пальцах, они слегка чмокали губами, а, пытаясь объяснить что-то слышащим и говорящим сельчанам, с усилием издавали резкие звуки: «Ы – ы – ы - ы». Вот и загудело Сельцо об этих молодых, обрастая домыслами, как снежным комом.
       Но со временем все вопросы разрешились. Вскоре все как-то узнали, что девушку зовут Саша, а парня Паша, что ребятам по восемнадцать лет. После учебы в интернате захотели они жить среди слышащих и говорящих людей, тем самым, подчеркивая, что они ни чем от них не отличаются. Сходили за двадцать километров в соседнюю деревню побольше, чтобы более торжественней зарегистрировать свой брак, а может быть и потому, что, в, Сельце, и некому было зарегистрировать их отношения и зажили своей, самостоятельной семьей. 
       Начались деревенские будни. Сердобольные соседи частенько навещали молодых, громко объясняя, что да как лучше устроить и, задавая вопросы, сами же на них и отвечали, широко раскрывая при этом рот и растягивая слова.
Саша и Паша внимательно смотрели на посетителей, кивали головой во всем соглашаясь с ними, а потом, проводив гостей, падали на старенький диван, смеясь редким и отрывистым смехом, похожим на всхлипы, подтрунивая друг над другом сливались в долгом поцелуе.
       Иногда Шура заходила к кому-нибудь во двор и долго смотрела, как хозяйка хлопочет по двору, запоминая, чтоб также стараться сделать и у себя. 
       Убогоньких все жалели, приходили к ним приносили гостинца, кто пяток яичек, кто котелок картофелин. Но со временем и молодые обзавелись своим хозяйством: козой, курами, кошкой и огородом.
Все было, как у всех и они тянули этот нелегкий труд легко и весело. Оба ладные и красивые, все было им к лицу чтобы не надели и их красота не вызывала зависть, их жалели тихонечко шепча: «Глухонемые ведь».
       А к весне все увидели округлившийся живот Саши, и опять загудело Сельцо. Как они справятся то? Да и знает ли она, сама, что беременна? А Саша и вправду в первое время недоумевала, что это ее так распирает, пока они вдвоем с мужем вдруг поняли – вот, оказывается, откуда берутся дети! Оба здорово испугались, но помогла кошка. Их кошке пришло время окатится. Она забралась на их старый диванчик, предварительно перецарапав своих хозяев, ведь мяуканьем от них ничего не добьешься, ибо даже кошка давно поняла, что они глухие. Супругам пришлось принимать у нее роды. После этого они оба успокоились и стали ждать, когда же и Саше придет время рожать.
       Летом в разгар страды, когда все на полях и огородах, Шура лежала в прохладе старого дома и из последних сил сдерживала накопившуюся боль, до бела сжимая кулачки, и молилась Богу, чтоб Паша поскорей пришел домой. Впервые осознанная просьба к Богу сорвала Пашу с работы, и он примчался домой сердцем почувствовав тревогу за жену. Увидев супругу, распластавшуюся на диване, в крупных каплях пота и с животом ходившим ходуном, он испугался. Выбежал на крыльцо и заплакал от накатившего страха и ответственности, от жалости и любви. Из горла вырывались громкие всхлипы: «Мы-мы-ы-ы». Размазывая по щекам слезы, всеми силами старался взять себя в руки и вернуться к жене. На его рыдания спешила соседская старушка, почуяв не ладное. Глянула на Пашу и уже у калитки запричитала, забыв, что он не слышит:
-Э, милок, началось, поди!? Ну, ни чё, ни чё, щас поможем, поможем. Не убивайся так! Давай-ка водички, водички поставь в ведерке погреть, да пеленочку, пеленочку чистую во что дитяти примать будем!
       А он будто услышал ёё причитание и кинулся в дом. Шура, вцепившись в покрывало зубами рвала его, ничего перед собой не видя. Паша растерянно смотрел на жену, а соседка посторонив его все говорила:
Ну, давай-ка детка, давай-ка покрывало. Вона, как тебя скрутило, ну давай-ка, давай-ка ляжь как следова – на спину! Вота…Вота… А ты чё стоишь столпом? Говорят тебе, воду грей, ну!
И Паша, даже не видя старушечьих губ все понял, и поспешил за водой. Бабка нашла простынь и, разорвав ее, обтерла Сашу и, погладив ее по голове стала спокойно говорить:
Ты милая, слушай, чаво говорить буду, то исполняй! И все ладно будет, все ладно. Дыханье задержи сколь можешь, а потома и выдохни с силой, да потужься крепко, поняла? Ну, с Богом. Давай, а я тебе подсоблю, подсоблю…
Шура все поняла, все до единого слова! Как? Она и сама не знала, как, только не ушами она слышала, не глазами видела движение губ, нет! Она поняла это все собой – всей! Успокоилась, перестала метаться и потужилась, чувствуя, как разрывается пополам! И крик! Крик услышала каждым органом, каждой клеточкой своей! И знала еще, не видя, знала – СЫН!… Но облегчения не было, была опять боль, боль, боль! Казалось ее разорвет, она лопнет, она разлетится…
А старуха заговорила громче и тревожнее:
Ой, не все еще, милая, не все еще! Давай-ка девка не спи, не спи!
И пощипав ее по щекам резко, надрывно закричала:
- Ну-ка, девка, тужься! Тужься!!!
Перекрестившись, выдохнула: «Господи помоги!» И помог! На свет родился второй человечек! Но сразу не закричал, вяло, повиснув на старушечьих руках. Тут влетел Паша и, увидев синий безжизненный комочек, затрясся.
- Эва, как, парень, второй то тоже мальчик… Да вот ведь беда… Не как он... Не как… Ты че замер то! Воды таз давай! Воды! – заорала бабка.
       Через секунду Паша уже стоял с тазиком теплой воды. Бабка повернулась с ребенком ко всем спиной и, вздыхая и охая, что-то там копалась и плескала водой. И вдруг… Тихий, слабый писк, как мяуканье котенка! И Паша услышал его! Услышал Глазами, руками, своим животом! Он услышал крик сына, не веря в чудо!
       К ночи все Сельцо знало, на Петра и Павла у убогоньких родилась двойня! Бабка Хатамаеха принимала роды и выходила одного мальчонка, который чуть не загнулся!
       На деревни все имели прозвища, иногда даже не зная, как их называют сельчане. У Хатамаехи не дождавшись в войну троих сынов и мужа, еще отца ее прозывали Хатамай! Бабка осталась одна из всего своего рода и, помня еще, как кликали ее отца и ее за глаза, так и звали – Хатамаеха.
       Ночь у молодых прошла спокойно. Саша спала, а с двух сторон сопели ее сыночки. А Павел никак не мог уснуть. Он то ходил по дому, скрипя половицами, то садился на лавку. Спать не хотелось. Он уже в сотый раз переживал то напряжение, испуг, радость после сегодняшнего нелегкого дня. Перед глазами стояли набухшие груди жены, ее неумелые действия, когда она пыталась накормить малышей. После нескольких часов упорного труда они уснули сытые и довольные. А вот он новоиспеченный папа, все переживал это событие -–рождение сыновей! Только к утру, когда малыши закряхтели и закуксились, Павла сморила усталость, и он забылся зыбким, тревожным сном, повалившись на лавку.
       Саша в полной тишине своей глухоты вдруг услышала, плачь, то есть не то что бы услышала, а почувствовала, как они плачут. Ей это удивительное состояние – чувствовать своих детей – нравилось до восторга.
       Сердобольные сельчане притащили им старинную, большую люльку, в которую пока помещались оба малыша. И все пытались жестами и словами узнать: «Как назвали то?!» Супруги растерянно переглянулись, они как-то забыли об этом – дать имена своим детям. Но, тыча себя в грудь, показали одновременно на люльку. В Сельце прибавилось на одного Сашу и одного Пашу.
       Пал Палыч и Александр Палыч росли быстро и дружно. Родители уже отличали их друг от друга и гадали за кем закрепить имя Саша, а за кем Паша. Решили крикливому и требовательному присвоить имя Александр, а тихому, младшенькому имя Павел. Обязанности между собой супруги разделили поровну. Если кто-то из них смотрел за одним, то другому доставался другой малыш, на следующий день они менялись. Так и таскались с ними, повсюду разделив братьев между собой. Только к ночи Шура ложилась с ними двумя на старенький диван, раскладывая сыновей по разные стороны от себя, пока не уснут.
       Дни летели один за другим. Вот и первые шаги, и радость родителей. Но тревога все чаще закрадывалась в самое нутро Шуры, и она спрашивала мужа, по-прежнему ли он чувствует детей, как и она? Боялась потерять этот дар и мечтала увидеть, как они скажут им – мама и папа. Как сделать так чтобы они заговорили, то, что они слышат, сомнений не было. Шура взмолилась, посылая все свои мысли туда, в запредельные высоты. Второй раз, сознательно обращаясь к Богу – помочь! 
       Ближе к зиме, когда ребятам было уже год с небольшим, и они облазали все углы своего дома и двора, иногда наскакивая друг на друга, как два петушка громко гыкая, во двор приплелась Хатамаеха, та, что помогла появиться на свет двум братьям. Она сетовала, что совсем стара стала, ни по дому, ни по двору не справляется:
Возьми меня детка к себе жити. Мне не долго осталось. Ты мне хлебушка с чайком, а я твоим ребяткам колыбельную спою, да сказочки поговорю, глядишь, и заговорят они у вас.
Шура, не раздумывая, кинулась к ней и обняла ее старое и грузное тело, прошептала губами, как могла спасибо. Павел только улыбнулся и кивнул головой. Полтора года пела Хатамаеха колыбельные их сыновьям, сказки сказывала, да истории разные, целыми днями сидевши с ними дома или на крыльце. Весной ее похоронили, а к четырем годам мальчишки говорили побольше и получше своих сверстников живших не с ущербными родителями. В соседнем селе, в том, где когда-то расписывались молодые, открылся садик, туда и отдали они своих говорунов. Приходили к ним за двадцать километров, что бы на выходные привести домой или сами оставались там, когда совсем уже невмоготу было. Присев в укромный уголочек брала Саша по очереди, на руки своих сыночков лучась любовью. Ласковый и тихий Паша, гладил ручонками по щеке маму и приговаривал:
Мамочка, ты такая красивая! Ты самая, самая красивая, мамочка!
Саша вся светилась от радости, понимая его и, целуя, и прижимая к себе, говорила жестами: «Ты тоже очень хороший и славный мальчик!» Напористый Санька, отталкивая брата бубнил:
Я тоже хотел это сказать! И еще папа у нас сильный! Самый сильный… И он тоже красивый, вот!
И Саша прижимала упирающегося Санька, гладила его вихрастую голову, пытаясь его поцеловать. Потом Павел сажал сыновей к себе на плечи и крутил их, изображая карусель…
       Годы тоже закружились, как карусель, оставляя в памяти их семьи радостные и яркие воспоминания. Сыновья выросли, отучили в школе и выпорхнули из старой избы в армейский строй. Служили за тысячи километров от дома, письмами родителей не баловали. А родители все недоумевали, когда же, когда же успели вырасти их близнецы и, глядя на фотографии все, не могли поверить, что два широкоплечих и высоких парня в военной форме их сыновья. Жестикулируя пальцами, Саша спрашивала мужа, неужели она такая старая? А Паша, глядя на стройную, удивительно красивую женщину, ласково улыбаясь, чертил в воздухе овал и прижимал ладонь к сердцу. Ну а как еще можно описать красоту, если язык твой от рождения нем. Ведь действительно красота с годами не увяла, не облетела от крестьянского труда, а светилась в лицах иным светом, светом зрелости и опыта.
       Павел колол во дворе дрова вспоминая, как года три назад вот в такую же сухую и золотистую осень приехали ребята из школы интерната, на каникулы. У него тогда зашлось сердце от любви к двум крепким и высоким подросткам, да нет они уже были не подростки, а юноши. Ребята посадили его подальше от наваленных пален и ловко перекололи и перекидали большущую кучу дров. Павел сидел на бревнышке и чувствовал себя королем, не меньше, жена его затмила бы красотой любую королеву, ну а два молодых принца показывали свою удаль перед отцом. 
       Потом вдруг его охватила тревога. Он как-то никогда не задумывался, как они там в школе без родителей. Ему казалось они, как и он сам вот так в трудах, школьных проблемах, ребячьих разборках… Но вот перед ним два почти взрослых парня и какая то сила ограждает всю его семью от того ужастного растления, что творилось вокруг них. Сыновья не курили, не баловались спиртным, не ругались похабно, он это знал. Но что это за сила? Павел бросил топор, сел на полено, вспомнил, как говорила ему жена, что их охраняет Ангел Господний. Тогда он отмахнулся от этого, а сейчас вдруг всплыло в голове, может быть действительно Ангел?! Вот так невидимо и идет за ними по жизни. Может это он соеденил их в спецшколе для глухонемых с Сашей, вселил в их головы дерзскую мысль жить среди нормальных людей без чьей либо помощи? Может он и спас тогда младшего, руками бабки Хатамаехи? Интерестно, а крещеная ли его жена, то что он сам был крещен в православную веру когда-то ему говорила его воспитательница в интернате. Павел кинулся в дом к жене, жестами спрашивая ее:
“ Никогда не говорили с тобой об этом, ты крещеная?” Саша пожала плечами, она не знала. Павел махнул рукой и вышел опять во двор. Отмахнулся от этих мыслей, все ерунда и глупости! Вот дрова надо на зиму готовить, огород перекопать, воды в баню натоскать, соседке забор поставить, за жердями в лес съездить, да для этого в правление сходить надо за трактором, а это расстояньеце!
       Жена вышла из дома, похлопав его по плечу, протянула ему крестик на веревочке. Павел смутно припоминал, что когда то давно действительно носил крестик. Саша просила его надеть – надел. Крестик обдал грудь холодком, но потом нагревшись плотно прилег к телу. Жена показала еще потрепанную книжицу, там старинным шрифтом с твердыми знаками было написано – “молитвословъ”
Откуда у тебя это? – Спросил Павел.
Баба Маня – Хатамаеха со своей иконкой принесла, когда к нам приходила жить. Так в ее узелке и лежала, убранна.
Ну и что?
Да ничего… Я читала… Там про нашего Ангела, что нам помогает написанно. Ты знаешь говорят в Протасове церковь построили. Может сходим? Пока дожди не начались и дорогу не размыло.
Если бы кто-то видел их разговор со стороны, то первое впечатление было бы, что это танец – руками. Пальцы красиво двигались вокруг лица, совершая замысловатые движения по воздуху. Когда они только обосновались в Сельце, некоторые бабы даже приходили смотреть из любопытства, как “гутарят” молодые, уж больно чудно.
       Саша подойдя в плотную, уткнулась к нему в грудь, в распахнутую замызганную телогрейку. Потом вскинув на него черными ресницами, посмотрела своими огромными глазами и затанцевала рукой:
Пойдем завтра?… Завтра почта работает, от ребят письмо может быть, а то ведь не дождемся до зимы, когда нам его сюда принесут. И в церковь зайдем…
Разве мог он ей отказать? Он до сих пор помнил, как двадцать с лишним лет назад уговаривал смешливую и обалденно красивую девчонку выйти за него замуж. А она дерзко задирая нос отвечала, что он ей не нужен, она за говорящего выйдет! Она смеялась над ним, говоря, что все ее считают красивою и что по окончании спецшколы ее обязательно полюбит слышащий и говорящий парень и будет носить ее на руках, а он – Пашка ей не пара. Он это помнил… 
Ладно пойдем.
       На почте действилельно оказалось целых два письма для них.
Еще им повезло и не пришлось топать пешком их подвезли.
       Шура торопливо разорвала один из конвертов, не отходя от почтового окошка и только после того, как прочитала первые слова двинулась к выходу поддерживаемая мужем под локоть. Паша терпеливо ждал, когда жена прочитает письмо.
       “Мама и папа с солдатским приветом к Вам, ваш старший сын Александр….”
       А дальше четкими, почти печатными буквами сын писал о трудных армейских буднях, о далеком городе в котором служил. Но по мере чтения письма, Шура все больше и больше тревожилась за сыновей, что-то не досказанное читала она между строк этого письма. Да и уж больно длинно писал сын. За год получив от него тринадцать коротких писем, мать знала все идет своим чередом, а тут два тетрадных листа. Только в конце она поняла, что не зря заныло ее сердце. Сын несколькими строчками обмолвился о том, что после одной военной операции Пашка получил небольшую твавму, и что не смог написать сам письмо, и что он его брат взял на себя эту миссию, и что ничего страшного нет, что в госпитале Пашка отъестся и отоспится.
       Шура зажала рот ладошкой и объмякла в объятиях мужа. Павел, выхватив письмо, стал торопливо читать, а другой рукой обхватив жену, вел ее к скамейке. Зажестикулировал быстро, и резко успокаивая жену. Потом они уже оба, прижавшись, друг к другу читали второе письмо, тоже от старшего сына. Письмо было коротким и лаконичным, что все живы, а значит, и волноваться незачем.
       Конечно, они понимали, что за то время, как появились на свет их близнецы, большую часть времени они проводили в госучреждениях, а не с ними – глухонемыми родителями. Но разве от этого меньше болят родительские сердца?! Ведь главное, что их мальчики слышат и говорят! Но вот вдруг им обоим показалось, что может быть лучше, если они не научились бы говорить, а так и были бы с ними в вакууме немоты, но рядом…
       После того, как Шура всплакнула в пиджак мужа, страшные минуты слабости прошли, оставляя в их сердцах тяжелый осадок. Еще немного посидев, они рванулись на другой конец поселка, к свежесрубленной церкви. Церковь стояла на небольшом возвышении, плотно окруженная добротными домами сельчан.Дверь в храм была закрыта. Шура поникла еще больше, хотя она и сама не знала, что хотела найти в церкви, просто тянуло куда-то за утешением и пониманием. Они обошли церквушку и двинулись домой.
       Время… Время имеет удивительные свойства, бывает оно сжимается до предела и дни, недели, года летят невообразимо быстро, а иногда минуты и часы тянутся бесконечно долго. Счастливые минуты и часы детства вспоминаются, как самый долгий и яркий период жизни. Но вот отметив двадцатилетие или сорокалетие уже своих детей понимаешь, что года пролетели бессовестно быстро.
       Отслужив в середине девяностых годов в армии сыновья прилетели домой. Ах, сколько радости, сколько счастья принесла эта встреча их родителям! 
       Старший сын так и ненаучившись языку жестов, громко кричал в лицо отцу, что армия для него много дала, что он только в отпуск приехал домой, а впереди опять служба. Он остался на сверхсрочную. А по пятам за младшим ходила мать, все ждала когда же он расскажет, что случилось тогда и почему от него небыло целых полгода писем. Павлуша хорошо владея языком родителей не мог изводить мать догадками. Но как начать этот сложный разговор он не знал. За стол собралось много народа, оставшиеся мужики Сельца не могли пропустить такое событие, да и бабкам ох, как было интерестно послушать и посмотреть на “неменьких” ребят.
Старший, Санька отдувался за родителей и за брата. Он громко и радостно рассказывал про службу в армии, про свои дальнейшие планы, наливая мутной самогонки себе и сельчанам. Повернувшись к отцу громко успокаивал его, показывая на рюмку:
Ты, отец, не волнуйся! Я этим не балуюсь, но за встречу можно и накатить по соточке! Братан, тот меня не поддерживает, да у него и идеи другие! Может хоть вы эту дурь из него выбьете?! Он ведь в монастырь собрался! И все после того ранения год назад. Я ему и так и эдак, он не в какую, все о спасении души бредит. 
Ты, уж извини братан, что я вот так прямолинейно высказался, но мне эта твоя идея не по душе.
       Все притихли:
Как это в монастырь? – Спросила бабка Нюра.
Что ж вы крещеные многие, православными себя считаете, Бога с чертом частенько поминаете, а не знаете, что такое монастырь?- Выпалил Паша.
Да кто ж тебя то крестил ,соколик, мы то, что то не припомним?! – Встрял один из мужиков, опракидывая рюмку себе в рот.
Да, уж не ты крестил, дядя Назар, а вот Господь сподобил и покрестился я.
За столом заголдели, про попов, про царские времена, хмелея от выпитого и закусывая трудами убогенькой Шуры. А она незаметно улизнула из за стола, махнув мужу, чтоб присматривал и поманила Павлушу к себе в тирассу. Сын вышел к ней через минут десять. Она кинулась к нему обняла прижимаясь к его шероченной груди и заплакала. Обнимая мать у него у самого ком стоял в горле. Павел гладил русые волосы матери, повел ее на улицу. Шли они по тропинке, каждый со своими мыслями и остановившись далеко за деревней, сели на поваленное дерево лицом друг к другу. Павел погладив руки матери затанцевал руками:
Ты меня все о ранении хочешь спросить? А что расказывать , все уже позади, видишь же жив, здоров!
Шура всплеснула руками, что бы что-то спросить, но сын остановил:
Ладно, я расскажу… Год назад, на стрельбищах произошёл несчастный случай, все это квалифицировалось, как неосторожное обращение с оружием. Короче говоря меня ранил такой же, как и я солдат. Пуля задела легкое, и я три месяца провалялся в госпитале. А потом... потом , мама, была комиссия врачебная и меня комисовали, как уже отдавшего свой долг родине... Не мог я приехать сразу к вам без Саньки, вот и ждал пока он отслужит… После комиссии вышел побродить по окрестностям города, зашел на развалины старого монастыря. Стоял расматривая уцелевшие настенные росписи, там меня и окликнул отец Нифонт. Он был поставлен настоятелем всех этих развалин. Поговорили с ним по душам, как не разговаривал я ни с кем, и решил остаться у него в небольшом домике при монастыре. Через месяц крестился… Ты знаешь, мам, иногда собиралось много народа поработать во Славу Божию, на востановлении монастыря. Отец Нифонт совершал молебен прямо под открытым небом. Я даже передать не могу, как все это меня захватывало! И я , как-то понял, что все остальное, вся остальная жизнь за развалинами этого монастыря меня уже не интересует, вот главное – служение Богу. Через девять месяцев, Санька отслужил, тоже крестился. У нас с ним один крестный отец – отец Нифонт. Но моей тяги к монастырской жизни не понял и не принял, вот всю дорогу сюда поучал, что бы я оставил эту затею…Да ладно, мам не переживай… Давай я тебе лучше вечернии молитвы почитаю, знаешь, как они успокаивают….
Павел встал с поваленного дерева и повернувшись на восток, так чтобы матери было видно, взмахнул руками. И полилась удивительная молитва возносимая руками, идущая от сердца.
       И когда он закончил, солнце уже село за их деревеньку, рук почти не было видно. Павел взглянул на мать, у обоих стояли в глазах невыплаканные слезы.
       Домой пришли по темному. Гости разошлись, на печке храпел старший сын, выдувая из себя крепкий запах самогонки и лука. Отец поджидая младшего сына и жену сидел за уже убранным столом. Увидев Шуру с сыном, стал недовольно перебирать руками выговаривая. Ему пришлось выпить за столом пару рюмок самогонки, для поддержания кампании, а после этого у него всегда раскалывалась голова. Даже когда они были помоложе и обстоятельства складывались так, что приходилось выпить, Павел всегда потом ворчливо выговаривал жене за свою головную боль. Шура обняла мужа, чмокнула его в щеку и растелив постели велела всем спать.
       Утро зажгло в старшем сыне идею отремонтировать родителям дом, пристроить новую террасу и укрепить повалившийся забор. Брат с идеей согласился, отец одобрил, а мать поддержала. И закипела работа.
       Как-то мать спросила младшего сына, почему он не читает молитвы? И он обяснил ей, чтобы не смущать брата и их – родителей, он произносит их мысленно и всегда носит их в сердце. Шура отвела его за огород и попросила еще раз прочитать молитвы руками. А потом как-то за обедом обьявила своим мужчинам, что хочет тоже покрестится в Православную веру. Санька недовольно протянул:
Ну вот, значит и тебя обработал Пашка. Я ведь тоже поддался на его проповеди о спасении души и меня монах крестил! Да только надо не отрываться от реальности, от жизни! – Сын говорил громко размахивая руками, и мать и отец даже не видя его губ понимали его, в нем было все просто и прямо – радось или возмущение.
Брат не стал отвечать на его выпад, только спросил у матери:
Не передумаешь?
Нет.
Муж принял нейтральную сторону. Он просто радовался сыновьям, их силе, молодости. В одно из воскресений в церкви Воскресения Христова, над Шурой, в тридцать девять лет было совершено Танство Крещения.
       Обновив дом и все, что можно было обновить и перестроить, сыновья разъехались: Александр в часть – служить Родине, Павел послушником – служить Богу. Остались Саша и Паша опять одни.
Получали от старшего сына регулярные денежные переводы, а от младшего длинные душевные письма. И когда было совсем тоскливо перечитав письма младшего сынка вставала Шура на молитву перед иконкой “Всех Скорбящих Радость” прося у Бога милости увидеть своих сыновей.
       На дворе трещал мороз. Сельцо, как и весь мир готовилось к встрече милениума. Не о Рождестве Спасителя вещели из динамиков радиоприемников. Не постную трапезу рекламировали голубые экраны в Рождественский пост. Страна в своей одержимости бежала за “клинским” или выбирала “пепси”.
 Павел сплюнул, выключил телевизор, где скакали обнаженные красотки. Вышел на крыльцо. Во дворе Шура снимала хрустящее белье, что бы перевесить в истопившуюся баню. Павел вдохнул полную грудь морозного воздуха и стал медленно озирать окрестности. По дороге к их калитке шел человек. У Павла екнуло сердце. Шура разворачиваясь с охапкрй белья, тоже увидела приближающегося мужчину. Бросила белье на снег и с замиранием сердца стала всматриваться в лицо. Удивительно завораживающая картина была открыта их взору. Снег искрящийся на солнце и человек в длинном до пят черном одеянии в островерхой шапочке-куколе, идет по дороге. Шура немогла поверить, немогла насмотреться на красоту и строгость этого цвета, и когда расстояние сократилось до того , что их взгляды встретились, бросилась навстречу идущему. Радость встречи переполняла ее, обнимая сына в монашеском одеянии, как-будто касалась чего-то очень сокровенного. Шура замахала мужу, чтобы тоже выходил встречать сына. Но Павел будто прирос к крыльцу, он не мог уразуметь, что этот монах его сын. Ведь сын ничего не писал о том, что принял постриг, в его письмах была забота об их духовном мире, разъяснения о богослужении, рассказы о святых, но ничего о том, что он стал монахом! Поднимаясь на крыльцо сын первый разрушил тот барьер растерянности и незнания, как себя вести. Продекламировав руками приветствие, обнял отца.
       Только за чаем всматриваясь в малодого мужчину в черном подряснике, сердце отца оттаяло. 
       Почти до самой ночи мелькали пальцы рук в разговорах. Родители просто были шокированны, что при постриги было дано их сыну имя-Александр, в честь Благоверного князя земли Русской, и что старший сын еще не успел сообщить о раждении своего первенца! Они стали бабушкой и дедушкой! И что внука назвали Павлом! Поистине в их семье не знают других имен! Еще по воле Божией сын будет строить скит, здесь у них в Сельце, от той обители, где он и принял постриг приняв на себя ангельский чин – монашество! И Сашу и Пашу закрутил вихрь новостей, о сне даже и не думали. Потом затеплив лампадку перед старинной иконой, что принесла в их дом бабка Хатамаеха, сын собирался читать молитвы, но мать попросила прочитать их руками. Уж больно завораживающе двигались руки в этом тайнодействии – творении молитвы. Мать встала рядом с сыном в унисон повторяя: “Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас”
       Через несколько дней встретив на улице Шуру, бабы громко говорили ей в самое лицо:
Шура! Никак правда твой сын монахом стал?!
Надо же так и не образумелся!
Как же его теперь величать брат Павел или батюшка?!
Бабы, он нас теперя всех в манастырь возьмет, мы ведь ужо не на что не годны!
       Шуре было очень больно видеть ироничные высказывания по поводу ее сына. Она не могла скрыть своего огорчения, все было написанно на ее лице. Вот так прожив до сорока пяти лет так и осталась ранимой, как ребенок.
Сын, даже мельком взглянув на мать, входившей в калитку все понял. Он и не ждал теплого и радушного приема от сельчан. Путь к Богу труден по бездорожью неверия.
 Он обнял мать, а потом рассказал, что самого скептически настроенного безбожника, может обратить своею милостью Господь к себе в одночасье. И успокаивая мать говорил:
- Да не будем обижаться на них и отравлять свое сердце обидой, да будем любить всех, так как говориться в Евангелии: “Сие заповедую вам: да любите друг друга. Если мир вас ненавидит знайте, что Меня прежде возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир” (Ин. 15,17-19) … Будем надеяться на милость Божию, что образумет и язвительных баб и угрюмых мужиков не языки чесать, а потрудиться во Славу Божию. Ведь разрешение я получил! Будем строить скит на Красной горке, у реки! Все промыслительно у Бога, может и брат с семьей приедет вскоре под родительский кров. Все хорошо, мама, все Слава Богу!