Медвежонка того собаки ихние отбили: три породных пса. Матку, видать, взяли в оборот, а малой – на дерево. Вот так он и попал к им, прям от титьки. Много воды шло той весной, гэтээска, как утка, по дороге тронулась. Так малой и уплыл отсель.
А было у матки делов, сколь времени потом возле того бугра ошивалась. Ак, толку што? А мужиков да баб, их было человек тридцать, за Хауги-ламбиной жили лето. Малой им вроде игрушки. Кто хлеба с маслом, кто молока, кто конфету. Ручной постреленок стал; фукает, пальцы обсасывает, с собаками кататься примется. Ел все подряд. К концу июля мужики утром и вечером, по пятилитровой параше отходов от колпита ему скармливали. К осени этаким боровком стал, шерстью загрубел. Любого кобеля с ног валит, да...
И пришло тут время мужикам тем домой уезжать, в город. Куда девать медведя? Старшой ихний звонил куда-то да без толку. А были охотники и в город его взять, так опять клин. Тебя ж любой спросит: «Зачем малого с лесу в город тащишь?»
Порешили в лесу его и оставить. Дескать, он тутошний, в лесу ягод много, не пропадет. Через неделю я на той ламбине сети ставил. Избалованный бабами, Мика шатался по пустому лагерю. Таскал парашу, рылся в помойной яме, гремя консервными банками. Ягоды полон лес, казалось, с чего б ему бедовать. А вот поди ж ты, хлебным стал зверь. И, глядя на него, подумалось: «Эх-хе-хе...» Пропасть ты, милой, может, и не пропадешь, а горя через тех доброхотов хватишь. Хлебные они.